Дневник. Том 1.

де Гонкур Эдмон

били меня, чтобы я взял их в театр. «Хорошо, говорю, свожу». —

«В хороший театр, папочка?» — «В хороший». И вот сводил —

на «Мизантропа». Нет, вы правильно говорите: Мольер — это

Прюдом!

130

8 марта.

Были в Музее. Вещицы эпохи Возрождения. Непонятное

явленье эти пуристы стиля, влюбленные в Возрождение и раз

носящие рококо за дурной вкус! Рококо в основе своей такое

же обнаженное, такое же чистое искусство,

как греческое и ки

тайское. Возрождение — бред ложного вкуса в сочетании с дур

ным, кровосмесительная связь реминисценций!

16 марта.

Вышел первый том наших «Интимных портретов

XVIII века». Баррьер из «Деба» ворчит, что мы размениваем

наш талант на мелочи. Публике, говорит, нужны труды солид

ные и емкие, где она встретилась бы со старыми знакомыми и

услышала то, что уже знает: ведь малоизвестное отпугивает

публику, а совсем новые сведения просто ужасают ее. История

XVIII века, как я ее понимаю, эта длинная серия подлинных

писем и неизданных документов, служащих предлогом к рас

смотрению всех сторон века, история на новый лад, утончен

ная, изысканная, выходящая за привычные рамки историче

ских трудов, — такая история не принесет мне и четвертой доли

того, что принесла бы громоздкая книга, где план мой был бы

четко обозначен на титульном листе и где на протяжении целых

страниц я топтался бы среди общеизвестных фактов. Так он

сказал, и, быть может, он прав. Задумана «Мария-Антуа-

нетта». < . . . >

В обществе мы никогда не говорим о музыке, потому что

не знаем ее, и никогда не говорим о живописи, потому что ее

знаем. < . . . >

Полный, безусловный и совершенный успех «Фьяммины» *

показывает, что лучше писать не будучи писателем. < . . . >

19 марта.

< . . . > Смена цивилизации — это не только смена верований,

привычек и духа народов, — это еще и смена телесных привы

чек. Невозможно представить себе, чтобы красивые жесты, мед

лительные и спокойные, чтобы искусные складки туник и тог,

широко ниспадающих с величественных тел в древнем Риме и

в прекрасной Греции, могли сочетаться с нашими понурыми

фигурами, с привычкой горбить спину, подбочениваться, безо

бразно разваливаться в кресле. А теперь сравните эфеба, сидя-

9*

131

щего в поистине театральной позе, и этого молодчика на сту

ле — в карандашной зарисовке Кошена. Вот он сидит перед

нами, расставив ноги, повернув голову в профиль и немного

откинув ее назад; смотрит вправо, отведя назад левое плечо,

которого совсем

не видно; левой рукой облокотился на колено,

праздно поигрывая в воздухе пальцами, правая рука от локтя

до ладони — с подвернутым большим пальцем — круглой и ре

шительной линией очерчивает колено. Очаровательно, изящно!

Это человек в стиле рококо, но совсем другой человек, чем эфеб.

А у нас нет уже ни величественной линии античного мира,

ни прихотливости XVIII века. Изящные фигуры кажутся в на

ших темных костюмах унылыми, а неизящные — безобразными

и вульгарными.

25 марта.

<...> Подумать только — в наше время, когда все бумаги

сохраняются, среди моих знакомых, посвятивших себя литера

туре, искусству, театру, финансам, может быть и политике, не

найдется такого человека, значительного или незначительного,

чтобы друг или недруг не хранил о нем в портфеле двух-трех

томов, которые еще найдут своих издателей. И к тому же у

каждого из этих людей в собственном портфеле лежит почти

завершенный том воспоминаний. Это заставляет опасаться за

память будущих поколений. И это единственное, что побуждает

меня думать о конце света: ведь настанет же такой день, когда

человеческая память свихнется под тяжестью миллионов томов,

насочиненных для нее за один-два века; зачем же тогда нашему

старому миру продолжать свое существование, раз и вспомнить

о нем будет невозможно?

7 апреля.

Обедали у Броджи, рядом с седеньким старичком — одной

из самых великих, самых чистых и прекрасных натур XIX века,

века продажного и распроданного по частям; скромно обедаю

щий за пятьдесят су, старичок этот более велик, чем любой из

древних римлян, и удостоен почетного звания за то, что он от

дал, отдал задаром, — это правда, хотя такие тихие героические

поступки, без рекламы и скопления публики, просто неправдо

подобны, — итак, он отдал Франции свою коллекцию стоимостью

в миллион, не захотев даже принять вознаграждение за попече

ние этой коллекции; его имени никто не угадает, если не на

звать: это г-н Соважо.

132

Он сидел напротив какого-то члена Института и беседовал

с ним, — беседовал о своем Клубе искусств;

— И что это за люди? Я отказываюсь понимать язык, на

котором они разговаривают. Да-да, я совсем его не понимаю.

Вхожу однажды, а какой-то господин спрашивает: «Сколько