Дневник. Том 1.

де Гонкур Эдмон

Лепелетье, с одиннадцати вечера до половины первого ночи со

бираются, после спектакля или после деловых встреч, Сен-

Виктор, Юшар, Абу со своей обезьяноподобной физиономией и

неестественной улыбкой, нервный Обрие, который постоянно

рисует на столиках или издевается над официантами и Скри-

10*

147

бом, Альберик Сегон, Фьорентино, Вильмо, издатель Леви,

Бовуар — последний из пьяниц эпохи Регентства, и т. д.

В первом зале,

отделенном от нашего двумя колоннами,

можно увидеть несколько любопытных посетителей, которые,

наставив уши, ловят каждое слово из разговоров в нашем

кружке. Это щеголи, которые уже почти проели свое небольшое

состояние, или молодые биржевики, приказчики Ротшильда, —

они приводят с собою из цирка или с бала Мабиль первых по

павшихся лореток, скромные желания которых можно вполне

удовлетворить, угощая их чаем или фруктами и показывая им

пальцем издали премьеров нашей труппы.

Общий разговор — сплошная похабщина, даже не остроум

ная. Какой-то подчеркнутый цинизм, словно все побились об

заклад вогнать в краску официантов. И до самого выхода на

бульвар, касаясь слуха всех этих женщин, проносятся обрывки

эстетических суждений о г-не де Саде.

Удивительно: Юшар, эта бесстильность, этот мещански

аналитический ум, целый час, с подлинным жаром и обнаружи

вая блестящую память, говорит о прекрасном языке XVI и

XVII веков, о том, как при помощи всяких оборотов и изво

ротов речи Бероальду так прекрасно удалось изобразить сбор

щицу вишен *. Потом единым духом выпаливает сальную

«Эпитафию Рабле» Ронсара, внезапно цитирует из великого

Корнеля его великие, поистине корнелевские стихи, в которых

поэт гордится тем, что он властен наделять бессмертием:

...Bac, маркиза,

Лишь тогда сочтут прекрасной,

Если я так назову *.

Рядом ужинает Бодлер — без галстука, с открытой шеей,

обритый наголо — совсем как приговоренный к гильотине.

Единственное щегольство: маленькие руки, чистенькие, холе

ные, с отделанными ногтями. Лицо безумца, голос острый, как

лезвие. Педантическое построение речи — под Сен-Жюста, и

это ему удается. Настойчиво, с какой-то резкой страстностью

доказывает, что в своих стихах не оскорблял нравов *. <...>

18 октября.

< . . . > Обедали с Гаварни у заставы Пасси. Он показал

нам сотню новых литографий, которые только что предложил

«Иллюстрасьон», — замечательная меткость штриха, свет, как

будто от утреннего солнца (никому, кроме Гаварни, думается,

148

это

не удавалось), и портреты целого народа, целого класса,

воплощенного в одном человеке, одном типе. Его произведе

ния — истинное бессмертие XIX века. Какое правдивое вооб

ражение! Какой талант! Воистину гений в действии — это чу

десное, поразительное изобилие шедевров, игра руки и воспоми

наний, в которых он не отдает себе отчета! Это художник,

великий художник нашего времени! И какими изготовителями

раскрашенных картинок выглядит Энгр и Делакруа рядом с

этим неистощимым творцом, у которого на кончике карандаша

весь наш век, на острие пера — все наши нравы. <...>

Среда, 28 октября.

Скверная ночь. Во рту пересохло, как после ночи за карточ

ным столом. Надежды гонишь — и не можешь отогнать. Нас

одолевают беспокойство и недобрые предчувствия, не хватает

храбрости ждать ответа дома, — и мы удираем в деревню; вы

сунувшись из окна вагона, ошеломленные и молчаливые, мы

тупо смотрим на проносящиеся мимо нас дома и деревья

Отейля, затем пешком добираемся до Севрского моста. Хочется

ходить. Там, на левом берегу, в голубом тумане, в осеннем зо

лоте, виднеется Нижний Медон *, муза нашего злосчастного

«В 18...».

По дороге к Бельвю мы встречаем, ведущей за руку пре

лестного ребенка, ту девушку, — теперь уже молодую жен

щину, — на которой в свое время один из нас чуть ли не целую

неделю самым серьезным образом хотел жениться; * она вызы

вает в нас воспоминание о старом добром времени. Мы не виде

лись годы. Узнаем, кто женился, кто умер, нас слегка журят за

то, что забываем, мол, старых друзей... Потом, когда мы бесе

дуем с Банвилем на подстриженной лужайке у лечебницы док

тора Флери, вдруг появляется былой бог театра, старый Фреде

рик Леметр...

Среди всего этого, среди смены дорог и встреч, среди умер

шего прошлого, внезапно вернувшегося к нам и по какому-

нибудь случайному поводу проносящегося перед нами, и среди

всех этих напоминаний о молодости, которые словно предве

щают новую жизнь, мы ловим взором и слухом все новые и

новые предзнаменования, дурные или добрые; мы полны вся

ческих мыслей, но все они упираются в одну настойчивую

мысль, мы придаем всему окружающему наше лихорадочное

беспокойство; случайно уловив обрывок органной мелодии, мы

переглядываемся и читаем в глазах друг у друга: «Играют