Дневник. Том 1.
Шрифт:
говорит императрице: «Вот новая книга, которая будет вам
интересна,— «Французское общество при Директории». Импе
ратрица взялась за книгу, затем стиль начал ее слегка утом
лять, а затем она вдруг захохотала. Подходит император, спра
шивает, в чем дело. Императрица показывает ему слово тетехи,
примененное к женщинам времен Директории. Император смот
рит, перечитывает, удостоверяется в том, что действительно так
написано,
Вот почему, утверждает Луи, нам не получить ордена! Рас
сказал об этом случае генерал Роге, который все видел собст
венными глазами и слышал собственными ушами. <...>
11 апреля.
На Королевской площади, в мрачном углу, где у дверей то
мятся в ожидании две кареты, стоят полицейские и вереница
обитателей Марэ, супружеских пар в стиле Домье, последних
простоволосых гризеток... Это здесь. Вхожу вместе со всеми.
Сперва — большая комната, куда проникает тусклый свет с
холодного и голого двора; повсюду на вешалках — поникшие,
159
будто скорбящие, платья умершей, платья женщины, платья
королевы: белые бальные накидки из атласного пике, одеяния
Гофолии, все реликвии этого тела, все одежды этой славы, раз
вешанные на гвоздях, словно по стенам морга, похожие на при
зрачные покровы, облекавшие ночную грезу, которые застывают
и умирают с первым лучом солнца.
Несколько торговцев этим пышным и поблекшим тряпьем
расхаживают вдоль стен, выискивая в тунике Камиллы прореху
от меча ее брата.
«Проходите, господа и дамы!» — раздается визгливый голос
глашатая, и он подталкивает бурлящую толпу.
А вот и серебро — салатницы, ведерки для шампанского, до
вольно заурядные, ни Мейссонье, ни Жермен таких не рисо
вали; книги в убогих переплетах с кожаными корешками; три
серебряных несессера, бриллианты, ларчик с драгоценностями,
подделками под этрусские безделушки Ватикана и Museo
Borbonico 1, и с цыганскими драгоценностями, случайными кам
нями, оправленными каким-нибудь Жилем Забулдыгой из Тюн-
ского царства; * ужасный десертный сервиз расписного фар
фора; на буфете несколько чашек плохого современного севр
ского фарфора играют в прятки с одной-единственной старин
ной севрской чашкой.
«Проходите, господа и дамы!» — снова слышится визгливый
голос.
А гостиная! Плоды трудов убогого обойщика! Вот небольшая
спальня: кровать черного дерева, голубые шелковые занавески
и
малинские гарнитуры, валансьенские платки, весь этот терпе
ливый труд каторжных пауков. У изголовья кровати — старуха,
худая, желтая, с горящими, жадными еврейскими глазами, сто
рожит кружева. «Проходите...» — слышится голос.
tutto, вот и все, что оставила после себя Рашель: тряпки,
бриллианты, драгоценности, книги в дешевых переплетах и
кружева — наследство куртизанки *. <...>
Вторник, 13 апреля.
Вчера вечером вместе с корректурой «Марии-Антуанетты»
получил записку от сего господина, именуемого Амбруаз Фир-
мен-Дидо, который пишет, что, будучи типографом Института
и соприкасаясь с весьма почитаемыми литераторами, он счи
тает своим долгом предложить мне несколько исправлений, ко-
1 Бурбонского музея ( итал. ) .
160
личество каковых на шести листах достигает ста девятнадцати!
Эта необычная выходка привела нас в неописуемый гнев: типо
графщик лезет в цензоры, издатель лезет в авторы! Каждую
образную строчку, каждое образное слово, каждую фразу, где
имеется звукопись, каждый продуманный нами оборот и
прием — все носящее на себе печать нашей воли и нашей лич
ности этот подлец отмечает как подлежащее остракизму...
О! В некоторых случаях я, вероятно, мог бы отважиться про
явить малодушие; но чтобы мы, люди обеспеченные и, в сущ
ности, не зависящие от тирании издателя, мы, верные своему
идеалу, занятые постоянными поисками, готовые взвешивать
каждую запятую, полные стремления писать по-настоящему, с
любовью к каждой фразе, мы, верные себе и упорные в этой
верности себе, — да чтобы мы позволили какому-то глупцу, ду
рачине, какому-то болвану трогать и теребить то, что нами вы
ношено, заново пестовать наше детище, переодевать наши идеи
в наряды, скроенные ножницами Прюдома! Ну нет! И я сегодня
пошел сказать господину Амбруазу Фирмен-Дидо, типографу
Института, что некоторые из его ста девятнадцати исправлений
нам кажутся приемлемыми, а остальные — немыслимыми; что
мы взвесили все и готовы, на худой конец, забрать у него ру
копись, но не позволим калечить произведение.
Вот вся сцена. Он — за своим бюро, возле окошка, откуда
видна больница Милосердия; я вижу его со спины: старый ре
дингот, шея — словно у ощипанного коршуна, набрякший заты