Дневник. Том 1.

де Гонкур Эдмон

лок с белыми перьями волос, выбившимися из-под его черной

бархатной фески. Не успел еще я заговорить, как он уже при

нялся меня обхаживать и словами и жестами, — в конце концов

он меня заговорил и втянул в обсуждение своих поправок —

одну за другой. И вот он стал переходить от фразы к фразе, и я

вижу, что наглость этого старого дурака еще больше, чем я себе

представлял: он возомнил, что может понять нас!

То и дело он говорит:

«Не понимаю!» — с жестом отчаяния,

а я ему сухо: «Простите, сударь, я очень дорожу этим». Нако

нец он оставляет мою бедную фразу в покое с видом Пилата,

умывающего руки. Во время спора об одном из выражений я

прервал его обвинительную речь вопросом: «У вас есть Лаб-

рюйер? Я сейчас покажу вам это у Лабрюйера». В другом слу

чае, когда он хотел выбросить фразу, а я отстаивал ее, мне

пришлось сказать: «Это с первой страницы надгробного слова

Генриетте Английской» *. А еще как-то: «Это из Сен-Симона».

Заслышав такие слова, он, удивленный и ущемленный, повора

чивался, поворачивал свою старческую физиономию, тупую и

11 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

161

елейно-ласковую, и делал попытку улыбнуться: «Я вижу, вы

читаете хороших авторов, но...» Затем замечание, что это-де

слово не французское, и у меня вот-вот готов слететь с языка

ответ Виктора Гюго: «Оно им станет!» Все ему не так: «Это

чересчур смело — Королева проводила свою жизнь, слишком

фамильярно». Потом его возмущает инверсия, а я ему говорю:

«Но ведь это один из ваших, Боссюэ, сказал об инверсии, что

особенности латинского языка являются особенностями фран

цузского. Я придерживаюсь точки зрения Боссюэ».

Битва длилась три часа; отвратительный старик, почти

взбешенный, бестактно переходил от нападок к лести, от

замечания, которое я отвергал, ко вкрадчивым речам, которые

я пропускал мимо ушей; утомленный ссылками на авторов и

цитатами, которые его прямо-таки огорашивали, вытаращив

глаза, в тупом оцепенении от того, что кто-то так трясется над

фразами, противоречащими вкусу типографа Института, он не

мог прийти в себя, особенно после того как ему было заявлено:

«Есть фразы, которыми я так же дорожу, как мыслями, и я не

пожертвую ни одной такой фразой, как не пожертвую своими

убеждениями. Поверьте, сегодня я больше, чем когда-либо, со

жалею о том, что у меня имеется литературная совесть».

Медленно переворачивались страницы. Он сопротивлялся,

цепляясь за каждый слог, а я размышлял: «О, если бы прови

дение —

но где оно? Его нет! — если бы провидение послало

молнию или апоплексический удар в этот затылок, в черепную

коробку этого идиота и поразило его, — о, справедливость! — в

тот миг, когда он собирается окунуть в свинец лапки бабочки-

фразы!» В конце концов, выведенный из терпения отступле

ниями от нормы и латинизмами, этот болван язвительно произ

нес: «Но это уже целая система!» — «Нет, сударь, это религия».

Не знаю, понял ли он, но он замолчал.

Перечитал «Племянника Рамо». Что за человек Дидро, ка

кой поток, как говорит Мерсье! Что за книга, какое гениальное

проникновение в человеческую совесть! Потрясающее опровер

жение приговора потомства: будто бы Дидро — второстепенная

знаменитость, почти сомнительная, Дидро, этот Гомер совре

менной мысли, блекнет рядом с Вольтером, покорившим весь

свет, свое время и будущее, Вольтером — мозгом Национальной

гвардии, не более того! Отнимите у Вольтера его успех, его тра

гедии, его книги, где он пытается хвататься за все, — что тогда

останется? «Кандид» — его единственная слава, его единствен

ная ценность.

162

16 апреля.

< . . . > Все представления об античном мире следует пере

строить в новом духе, свободном, не зависящем от профессоров,

от Академий, от рутины книг, выпускаемых одна за другой,

перестроить, восходя от слова к мысли, от фразы — к нравам.

Например, какую можно создать большую и блестящую работу

об Аристофане, рассматривая его не как поэта, но как предка

всей партии Ривароля в духовной жизни человечества, как пра

щура журнализма, аристократа-скептика.

Скепсис, скептицизм — увы! — это не та дорога, не та вера,

которая помогает свершать свой путь. Вначале скептицизм вы

ражается в иронии, этой сущности и квинтэссенции француз

ского духа, формуле, наименее приемлемой для масс, для тупиц,

тугодумов, дураков и болванов; потом скептицизм обращается

к идее, оскорбляющей всеобщие иллюзии — по крайней мере те,

которыми все щеголяют, — и самодовольство человечества, кото

рое предполагает самодовольство каждого, эту успокоенность

человеческой совести, выдаваемую буржуа за успокоенность со

вести своей собственной. О, это скверное ремесло — задевать

веру, надежду, милосердие своего соседа! На такой подушке