Дневник. Том 1.

де Гонкур Эдмон

можно прекрасно выспаться и простить себе все! А ваши смелые

книги и их презрительная улыбка схожи с душою циника, сму

тившей пиршество, где все мирно переваривали пищу.

17 апреля.

<...> Для нашей новеллы «Обезьяна»: * один итальянский

профессор написал солидный трактат, где всерьез доказывает,

что человек — это всего лишь выродившаяся обезьяна. В дебрях

Америки был якобы город, построенный

обезьянами, а в нем —

прекраснейшие картины, и среди них — создание какого-то

обезьяньего Рафаэля, изобразившего постепенное вырождение

телесной красоты, от обезьяны к человеку.

Есть люди, которые не понимают наших книг, — зато эти

люди понимают катехизис!

18 апреля.

На обеде у Юшара нас одиннадцать. В качестве дамы —

Лажьерша, толстая тетка с грубым голосом, похожая на добро

душного ньюфаундленда; она, должно быть, подставляет свой

зад каждому желающему.

11*

163

Во всех этих умниках и страстных спорщиках меня пора

жает мелочность характера и дешевый демократизм их рукопо

жатий. «Пти журналь» нападает на них, иначе говоря, их

оскорбляет, — и вот они, стоя выше его, независимые, не нуж

даясь даже во врагах, обладая достаточным талантом и именем,

чтобы представлять собою нечто и без своих фельетонов, без

своей влиятельности, — они ластятся к «Пти журналь», обхажи

вают и ублажают его сотрудников. Шолль — решительно все

более и более великий Шолль, предмет желаний г-жи Дош,

как сам он уверяет,— Шолль обласкан Сен-Виктором!

Я полагаю, что сегодня мы справляем поминки по обедам у

Марио. Как бы то ни было, но мы только что были в роще Ака-

дема: * великие вопросы, to be or not to be искусства, прекрас

ного и безобразного, бога и человека, настоящего и будущего,

были выставлены на стол в красивых клетках, подобно Правде

и Кривде из «Облаков» *, и дрались между собой, как отменные

петухи. Потом все прекратилось. «Фигаро» опять появился в

этом Портике, и мы занялись последними новостями, грязью ис

текшей недели и скандальностями завтрашнего дня.

23 апреля.

После шоколадного суфле и в ожидании шартреза Мария

расстегивает корсаж и предается воспоминаниям.

Маленькая деревушка на берегу Марны, тенистая и глян

цевитая, из тех, какие любят пейзажисты. Тринадцатилетняя

дочь моряка, белокурая, с кожей, еще не потемневшей от

солнца, попадается на глаза молодому человеку, выдающему

себя за архитектора. Точно

в романе, он оказывается графом

Сен-Морис, владельцем большого замка по соседству; этот кра

сивый и пресыщенный двадцатисемилетний молодой человек,

принимающий у себя герцогов Орлеанских, стоит на грани

разорения.

И вот крестьяночка водворяется в замке. Он любит ее, что

не мешает ему запирать ее в комнате, когда он выписывает из

Парижа девиц и заставляет их бегать по парку почти нагишом,

в одних газовых платьях, — за их ленты хватаются две его со

бачонки гаванской породы.

А где-то на заднем плане, словно в драмах, — старуха мать,

видимо, отравившая дочку графа и крестьяночки, а самой кре

стьяночке пытавшаяся подсыпать яду в кофе с молоком.

Наконец молодой человек проматывает все и, преследуемый

кредиторами, оказав им сопротивление, достойное более герои

ческих времен, укрывается на крыше своего замка и пускает

164

себе пулю в лоб. Девочку выставляют за дверь вместе с часи

ками, украшенными жемчугом, и бриллиантовыми сережками.

Она беременна. Повивальная бабка, принявшая у нее ребенка,

продает ее подрядчику каменщиков; этого подрядчика девушка

сразу же возненавидела и, желая иметь свой кусок хлеба, воз

вратилась к повивальной бабке учиться ее ремеслу. А затем

судьба Марии становится заурядной женской судьбой, с той

лишь разницей, что женщины, как правило, не учатся на аку

шерок.

25 апреля.

Был у г-на Норблена, коллекционера до мозга костей, доб

рого гения торговцев и аукционов. Маленькая скромная квар

тирка, полная детей, увешана картинами Клода Лоррена по

пятьсот франков за штуку. Он показывает нам свою богатую

коллекцию голландцев; полотна Яна Стейна, которые ценятся

на вес золота. Все эти мэтры действуют мне на нервы, я думаю

о людях, написавших все эти образины, и вижу их перед со

бой: неприятные, приземистые, толстозадые, они мочатся прямо

в камин; в колпаках, сдвинутых на ухо, в блузах булочников,

в передничках месильщиков — безобразные и невоспитанные,

такие, как у Тенирса, не более одухотворенные.

28 апреля.

За всю свою жизнь я лишь дважды был в Парижской ра

туше. Первый раз, в сорок восьмом году, я видел в Зале святого

Иоанна тела всех убитых во время февральских событий —

весьма неплохо ганнализированные * трупы в гробах.