Дневник. Том 1.

де Гонкур Эдмон

нуться к современным источникам вдохновения.

Мы стараемся излечиться от лишаев, хоть немного освежить

кровь при помощи сарсапарели и йода, и, лишенные возмож

ности находить возбуждение в вине, мы ищем хмельного на

слаждения в самых опьяняющих созданиях литературы и жи

вописи: у Альбрехта Дюрера, Рембрандта, Шекспира. <...>

6 июня.

Обед в Сен-Жерменском лесу, у смотрителя. Сен-Виктор,

Марио, Шолль

и Жюль Леконт.

До сих пор мы видели Жюля Леконта только мельком, в его

167

кабинете, среди привычной ему обстановки; его холодный, ме

таллический взгляд нагонял необъяснимую робость; теперь, при

ярком солнечном свете, он выглядит обыкновенным буржуа,

которого терзают угрызения совести или боли в желудке. Он

производит впечатление человека, несущего на плечах груз

своего прошлого, человека, неохотно и довольно вяло протяги

вающего руку только в том случае, если он совершенно уверен,

что она встретит руку дружественную; однако он симпатичен

и внушает сочувствие.

Голова его набита всякими историями, которые он то и дело

словно вытягивает из ящиков и рассказывает без жара, моно

тонно, как будто читая протокол. Умен, проницателен, но ли

шен литературного вкуса и такта. В нашей прессе он единст

венный настоящий хроникер: он все знает, он — чуткое эхо

всех событий, происшествий и слухов, он, и только он, черпает

сведения не в кофейне «Эльдер» или в тесном мирке собратьев

по профессии, замкнутом, как маленький провинциальный го

родок; он подслушивает у полуоткрытой двери высшего обще

ства и всех других обществ — от уличных девок до дипломатов;

он поглощает, впитывает, вдыхает эту ежедневную газету со

временности, которая нигде не печатается; рыщет в поисках

информации и различных способов извлекать новости; устраи

вает, например, обеды, приглашая на них людей разных про

фессий, в надежде что все эти гости будут исповедоваться друг

другу и что из уст банкира, врача, писателя, законника и т. п.

будет изливаться за едой сокровенная, обычно не разглашаемая

история Парижа.

Вчера без десяти три «Фигаро» еще была в его распоряже

нии. Но в три часа она уже принадлежала Вильмо * и его капи

талисту, привезенному им в кабриолете.

Леконт, усталый и потрепанный жизнью, находит утешение

в этой огромной книге, страницы которой по мере написания

попадают к нотариусу, в этом пятидесятитомном Башомоне

истории нашего времени *, Левиафане анекдотов, правдивых

рассказов, интимных тайн. Это неоценимый человек, ниспослан

ный самим провидением, вот уже двадцать лет имеет мужество

ни

разу не лечь спать, не описавши то, что он видел и слышал,

что он подметил в течение дня; беседуя с вами, он просит раз

решения поживиться и вашим рассказом.

«Известно ли вам, — спрашивает нас Леконт, — почему Ве

рон продал свою коллекцию? Он полагает, что все не се-

годня-завтра кончится, а так как он считает себя одним из

главных деятелей Второго декабря, одним из тех, чьи головы

168

оценены, то он и думает, что все в его доме будет разгромлено

и разбито вдребезги, а потому поспешил распродать имущество.

У него остались лишь кровать, кресло и чемодан». — Сверху

донизу все охвачено паникой, так что государственные совет

ники стремятся поместить свои деньги за границей, а импера

торы публикуют завещания *.

Воскресенье, 13 июня.

Вечером, после обеда, в садике у Шарля Эдмона, на малень

кой террасе неподалеку от дороги, Шарль Эдмон, Сен-Виктор

и мы скачем галопом по прошлому, добираемся до греков и

римлян и, приведя в действие свои школьные воспоминания,

высекаем из них искры неожиданных сопоставлений; мы срав

ниваем язык Тацита и латынь Цицерона — эту «латынь госпо

дина Дюпена»; * мы возносимся ко дворцу античной астроно

мии, — к «Сну Сципиона» *, этому сверхмиру с кругами, точно

у Данте, — как вдруг, в самый разгар нашей беседы, диссонан

сом взлетает к ясному небу чья-то песня, — словно возвращая

нас к реальности и заставляя умолкнуть величественный голос

прошлого, она несется по переулку и уходит дальше, в поля:

«Эгей, мои ягнятки!» Так прозвучала бы шарманка у стены с

античным барельефом.

В голове Сен-Виктора уже сложилась большая книга — «Се

мейство Борджа»; прекрасная книга — там будет вся Италия и

все Возрождение. Доверяя свои мысли нам — своим дружкам,

как он выражается, в политике и искусстве, — он, охваченный

яростным энтузиазмом, говорит о метопах Парфенона *, отчаи

ваясь найти для описания подходящие слова: нет во француз

ском языке слов достаточно священных, чтобы передать впе

чатление от этих торсов, «этих тел, в которых, словно кровь,

струится по жилам божественное начало», от этого Парфенона,

порождающего в нем «священный ужас lucus'a 1». Он хотел бы