Дневник. Том 2

де Гонкур Эдмон

даты Национальной гвардии упражняются в стрельбе из ружей

старых образцов. Молча проходят отряды рабочих; синие, чер

ные и белые рубахи мобилей; а по железной дороге, словно по

окаймленному зеленью каналу, молнией проносятся поезда —

виден только верх, империал, красный от панталон, погонов,

эполет и кепи этого воинства, созданного впопыхах из горо

жан. И всюду женщины в маленьких открытых колясках, жад

но стремящиеся удовлетворить

свое ненасытное любопытство.

Марсово поле — все та же лагерная стоянка; крепкий сол

датский юмор вывел там углем на сером полотне палаток:

Требуются девушки для разных услуг. Лошади бесконечными

вереницами спускаются на водопой к Сене и выстраиваются

на набережной, где, отгороженные толстым канатом, стоят ар

тиллерийские обозы и понтонные парки.

Елисейские поля уже не поливают; теперь там вихрится

пыль, сквозь которую видны вооруженные люди, да блеснет

иной раз в конце аллеи, на фоне лилового неба и белого обели

ска, каска промчавшегося гонца.

26

На площади Согласия, вокруг пьедестала статуи Страсбурга

чернеет толпа. Рабочие в блузах взобрались на белые

камни постамента, образовав живую лестницу, поднялись выше

могучего кулака статуи, молодцевато упирающейся рукою в

бок, и украшают эту аллегорию героического города букетами

цветов, зеленью, флагами, всевозможной мишурой республи

канской расцветки; а внизу, у подножья монумента, перед

дверью, увешанной венками из бессмертников с наколоты

ми на них кокардами, склонился кто-то в черной шляпе —

и я угадываю в нем одного из тех, кто подписался под проте

стом *.

По улице Риволи проезжают большие повозки; из-под зе

леной саржи торчат кверху ноги воловьих туш.

Главная аллея в Тюильри устлана соломой. На подстилке

этой огромной конюшни, словно позируя для одного из этюдов

Жерико, движутся, играя красками в потоках дневного света,

тысячи лошадиных крупов — белых, рыжих, серых в яблоках.

За ними выстроились в строгом порядке зарядные ящики с за

пасными колесами; а дальше, пока видит глаз, в игре свето

тени — опять лошадиные крупы, дым походных кузниц, горы

сена и соломы. Какое грандиозное, волнующее зрелище эта

картина войны, развернувшаяся перед вами в увеселительном

саду, среди померанцевых деревьев, цветников, мраморных ста

туй, на пьедесталах которых висят сейчас палаши и плащи

ординарцев!

Что за беспечность нынче вечером, что за беззаботное от

ношение к завтрашнему дню, когда город,

быть может, будет

предан огню и мечу! Все то же веселье, та же пустая болтовня,

тот же игривый, насмешливый тон разговоров в ресторанах и

кофейнях. Женщины и мужчины остались такими же легко

мысленными, какими были до вторжения неприятеля, и только

иные ворчливые дамы пеняют на своих мужей за слишком

усердное чтение газет.

Ночью я снова прохожу вдоль Тюильри и застаю там ту же

картину, что и днем, но облитую теперь серебристо-молочным

светом месяца, поднявшегося в небе над дальним концом

улицы Риволи. Рога его скрыты за высокой дымовою трубой

павильона Флоры. При электрическом сиянии луны, в котором

зеленая листва приобретает холодный синеватый оттенок,

среди деревьев, мифологически причудливых в этом молчании

уснувшего парка, нарушаемого лишь протяжным напевом ка

кого-то бодрствующего артиллериста, — неподвижно белеющие

лошадиные крупы вызывают странную фантазию, будто это

27

каменные кони, мраморный табун, извлеченный из некоего

Парфенона, открытого в древнем священном лесу.

Вторник, 13 сентября.

Нынче день большого смотра — генерального смотра насе

ления, ставшего под ружье *.

Солдаты, насадив на штыки своих ружей круглые хлебы,

влезают в вагоны окружной железной дороги. На всех париж

ских улицах, на новых бульварах Шоссе-д'Антен под сплош

ным потоком людей не видно плит тротуара. Солдаты мобиль

ной гвардии в белых рубахах; первый их ряд сидит, свесив

ноги в уличную канавку; второй — прислонясь спиной к сте

нам домов или же растянувшись подле них на земле. Между

двумя рядами национальных гвардейцев, в противоположных

направлениях движутся штыки: солдаты Национальной гвар

дии идут к Бастилии, мобили идут к церкви Мадлен — два не

прерывных потока, вспыхивающих стальными молниями под

лучами солнца.

Национальные гвардейцы в сюртуках, куртках, коротких

полотняных рубашках — кто в чем — идут с песнями, но в

этих песнях ничего уже не осталось от той вольной шутки, от

того озорства, которые слышались в них последние дни; в этих

песнях звучит сегодня Самопожертвование, выражается энту

зиазм героических сердец.

Вдруг слышится, барабанная дробь, и тотчас же воцаряется

взволнованная тишина; встречаясь взглядами, люди словно