Дневник. Том 2
Шрифт:
клянутся друг другу умереть за родину; потом этот молчали
вый и сдержанный энтузиазм взрывается оглушительными ра
достными кликами, как будто вырвавшимися из самой глубины
души: «Да здравствует Франция! Да здравствует Республика!
Да здравствует Трошю!» Это быстрым галопом проскакал ге
нерал со своей свитой.
Начинает двигаться Национальная гвардия, с ружьями,
украшенными розами, георгинами, красными лентами, — дви
гаться бесконечными
шенное пение «Марсельезы», и волны звуков несутся вслед
медленно проходящим полкам, замирают вдали, как мужест
венная, сдержанная молитва.
Когда видишь, как рядом с сюртуками движутся в строю
рабочие блузы, а рядом с безбородыми юнцами — седовласые
старики, когда видишь, как маршируют отцы, держа за руку
проскользнувших к ним малюток-дочерей, когда видишь, как,
28
объединившись, простой народ и буржуа стали вдруг солда
тами, готовыми плечом к плечу идти на смерть, — то спраши
ваешь себя, не свершится ли одно из тех чудес, что приходят
на помощь народам, охваченным порывом горячей веры.
Подымаюсь на Монмартр к «Мулен де ла Галетт»; * у под
ножья этой живописной мельницы, увитой плющом, гирлян
дами свисающим между гипсовых античных голов, застаю ха
рактерное для Парижа скопление зевак, упивающихся ви
дом морской батареи, установленной на желтом песке. Все
глядят, как над зелеными лесами Бонди и Монморанси под
нимаются большие беловатые клубы дыма, а среди них, точно
пламя над печами литейного завода, полыхает огонь горящей
деревни.
Я смотрю на пожар, а стоящая рядом старуха говорит мне
с провинциальным акцентом: «Неужели все это сожгут?» Она
обнаруживает чувство, совершенно несвойственное нашим па
рижанкам, — нежную любовь к природе, к деревьям, ко всему,
что окружало ее с колыбели.
Добираюсь до Шапель. В предместье Сен-Дени, куда ни
глянь, всюду ружья, прислоненные к грязным крашеным сте
нам домов, поставленные под грубыми, поросшими мохом сво
дами ворот; у каждого, кто выпивает или закусывает у дверей
кабачка, между колен тоже стоит ружье. Рабочие в кожаных
фартуках щелкают ружейными затворами перед своими же
нами, а из боковой двери мэрии, потрясая ружьями, высыпает
толпа блузников.
По шоссе спешат в город последние запоздавшие жители
предместий: мужчина впрягся в тележку, женщина подталки
вает ее сзади. Тут же огромные повозки: спереди нагромож
дены бочки, посредине стоят корзины с домашней птицей, а
сзади свалены матрасы, покрытые одеялом, и постельные при
надлежности, на которых,
женщины и дети.
Тянутся повозки, груженные зеленью окрестных огоро
дов, — ее нельзя оставлять врагу: возы капусты, тыквы, порея
медленно ползут под серым небом, прочерченным большим
оранжевым зигзагом. А на тротуарах и между колес повозок
плотной массой движутся переселенцы — мужчины и жен
щины, — нагруженные всем, что еще можно унести с поля, или
жалкими остатками скарба из пригородных жилищ. Я замечаю
совсем маленькую девочку, перекинувшую через плечо связан
ные бечевкой ботфорты; в другой руке она тащит старый позо
лоченный барометр.
29
Вечером возвращаюсь на Монмартр. Взбираюсь по крутым
подъемам и лестницам, напоминающим арабские города, по
диковинным улицам, кажущимся в ночном мраке почти фан
тастичными. Пожар, полыхающее в его отсветах небо, объятый
пламенем горизонт, все, чего ждало воображение от зрелища
горящих лесов, все, что жаждет увидеть толпа, топчущаяся
подле водопоя, — все это сводится теперь к жалкой линии
полупогасших фонарей на горизонте.
15 сентября.
На улице Ванн и во всем этом квартале, обшарпанном,
ободранном, кишащем детворой, озлобленные и удрученные
женщины кучками собрались у входных дверей и обсуждают
призыв, с которым парижские мэрии обратились ко всем здоро
вым мужчинам *, еще не вступившим в армию.
Подле строящегося дома каменщики убирают мусор, го
воря, что завтра они уже на работу не выйдут.
На внешних бульварах попадаются навстречу мобили, ко
торые несут выданные им желтые башмаки и одеяла; по
обеим сторонам бульвара, в дощатых загородках — ошалевшие
быки.
Двери Сената широко распахнуты, и взорам каждого, кто
входит внутрь здания, открывается торжественно-строгая меб
лировка опустевшего дворца: белая с позолотой и красной
обивкой, напоминающая театральную залу времен Первой им
перии, покинутую зрителями после выступления Тальма.
Под галереями Люксембургского дворца жужжание голо
сов: студенты с нетерпением ждут выпуска вечерних газет.
По дороге к Бюрти я прохожу за Конским рынком и вижу,
как люди в рабочих блузах читают газеты у газовых фонарей;
а через освещенные окна распивочных видно, как в заднем
помещении посетители, под руководством толстяка-хозяина,
учатся обращаться с ружьем.
У Бюрти д'Эрвильи рассказывает, что видел, как на улице