Дневник. Том 2

де Гонкур Эдмон

уже не так невосприимчивы, они более доступны для нового

в литературе, тогда как театральные критики, особенно из по

пулярных газеток, из иллюстрированных журнальчиков, оста

лись подлинными критиками времен Реставрации. <...>

Четверг, 5 марта.

Сегодня в Одеоне третье представление «Анриетты Маре-

шаль». В зале зияют большие пустоты, от зрителей веет ледя

ным холодом,

Леонида так охрипла, что ее не слышишь. По-

рель, сидя в своей литерной ложе, откуда и я смотрю спек

такль, восклицает: «Так и есть! У нее простуженный голос...

Пьеса провалится, если нам придется прервать спектакли на

четыре или пять дней». И мы вынуждены объявить зрителям,

что актриса больна и просит у них снисхождения.

В какую-то минуту я иду к Леониде, в ее уборную. Она

говорит, что за последние дни переутомилась от репетиций,

озябла и простудилась; но, несмотря на это, все равно будет

играть.

Неужели после такой триумфальной премьеры наша возоб

новленная на сцене пьеса потерпит неудачу?

Пятница, 6 марта.

Мне не везет. Фавар, которой не было на первых двух спек

таклях, присутствовала на вчерашнем. Задуманная ею га

строльная поездка по Франции с «Анриеттой Марешаль» пови

сает в воздухе.

Так велики усилия, так перевернута вверх дном моя жизнь,

столько беспокойства, столько потрачено внимания, увлечения,

нервов — и вот результат; все это, право, не стоило труда.

361

Суббота, 7 марта.

Не знаю, кто назвал меня вчера триумфатором. Он смешон,

мой триумф, поистине смешон! Весь день я твержу себе: «Ве

чером нужно пойти в Одеон, нужно своим присутствием при

ободрить, разогреть моих актеров...» Но при мысли увидеть

такой зал, как позавчера, у меня не хватает мужества идти в

Одеон.

Воскресенье, 8 марта.

Сегодня — зал, битком набитый зрителями, бешеные апло

дисменты. Леонида с гордостью показывает мне свою спину,

на которой не осталось живого места после припарок, и вся

сияет от счастья, что к ней почти полностью вернулся голос.

Шелль предвещает мне сто спектаклей. И вот, пришел я сюда

отчаявшимся, а ухожу чающим. Как ужасны в театральной

жизни эти взлеты и падения, причем без всякого перехода.

Вторник, 10 марта.

Сегодня утром, еще в постели, я все переваривал вчераш

ние и сегодняшние злобные статьи и возмущался статьей Биго

из

«Сьекль» *, этого ужасного кривули, у которого и душа, ве

роятно, под стать зрению: он добивается, чтобы меня осви

стали, заявляя во всеуслышанье, что адюльтер в моей пьесе

безнравственнее, чем адюльтеры во всех других пьесах, и да

вая понять, что старший из братьев — настоящий сводник.

В сущности, — скрывать это ни к чему, — у моей пьесы под

шиблены крылья.

Вечером, на нашем обеде, когда речь зашла о Боссюэ, Ре

нан громогласно объявил, что стиль — вещь второстепенная,

что идеи — это все и что бедняга Боссюэ совершенно лишен

их! И, сложив, словно кюре, свои полные руки — руки свя

тоши — на животе, прикрытом салфеткой, он нанес последний

удар означенному Боссюэ следующей, удивительной в устах

этого ханжи, фразой: «Он верил в господа бога!» За этим вос

клицанием последовал деревянный смех, каким смеются злоб

ные фантастические персонажи Гофмана. < . . . >

Четверг, 12 марта.

Во время лихорадочной подготовки спектакля, в пылу ре

петиций, среди волнений, связанных с премьерой, я не созна

вал, насколько утомлен мой мозг. Сейчас это утомление дает

362

себя чувствовать, и я каждый день просыпаюсь с тяжелой го

ловой.

Сегодня утром я с истинным удовольствием прочитал в

«Фигаро» сообщение о гастрольной поездке Фавар и о том, в

каких городах пойдет моя пьеса.

Во мне зреет мысль набросать к «Анриетте Марешаль» но

вое предисловие.

Выставка Делакруа * в Школе изящных искусств. Я не пре

клоняюсь перед гением Энгра; но, признаюсь, отнюдь не

ставлю выше и гений Делакруа.

Его желают считать колористом, я тоже желал бы этого, но

тогда он — самый негармоничный колорист, какой только мо

жет быть. Красные тона у него напоминают дешевый сургуч

разорившегося торговца письменными принадлежностями, си

ние тона обладают жесткостью прусской синей, тогда как жел

тые и фиолетовые похожи на желтую и фиолетовую раскраску

старых европейских фаянсовых изделий; а освещение обнажен

ных частей тела при помощи совершенно белых штрихов —

это, как я уже говорил *, самое невыносимое, самое тяжкое

испытание для глаза.

Что до движений его фигур, то я никогда не нахожу их

естественными. Они судорожны, они всегда театральны, хуже

того: они карикатурны! И жесты у них точь-в-точь как у смеш