Дневник. Том 2

де Гонкур Эдмон

Воскресенье, 25 января.

Сегодня Доде и его жена пришли навестить меня, пришли

обновить мой Чердак. Они сидят у меня долго, очень долго,

до самых сумерек; и мы беседуем втроем, в полумраке, с сер

дечной откровенностью.

Доде говорит о первых годах своего брака. Он рассказы

вает, что его жена не знала о существовании ломбарда, а

узнав, никогда не называла этого учреждения из какой-то

стыдливости:

она спрашивала мужа: «Вы были там?» Забав

нее всего, что эта молодая девушка, воспитанная в чисто бур

жуазном духе, начав свою новую жизнь, нисколько не растеря

лась перед толпой пожирателей обедов, выпрашивателей монет

в двадцать франков и вымогателей штанов.

«Да, вот вам, к примеру, — восклицает Доде, — дорогая моя

женушка ничего, ну совершенно ничего не тратила на себя!

У нас еще сохранились тогдашние записи расходов, где рядом

с луидором, взятым у нее мною или кем-либо другим, то здесь,

то там попадается ее личная трата: «Омнибус, 30 сантимов».

Г-жа Доде прерывает его, простодушно заметив: «Я думаю, что

была тогда еще не совсем развитой женщиной, я не отдавала

себе отчета...» А я полагаю, что у нее была вера счастливцев

и влюбленных, упование на то, что в будущем все образуется.

И Доде продолжает вспоминать, что все эти годы он ничего

не делал, что он испытывал тогда только одно желание жить,

жить деятельно, неистово, шумно, желание петь, сочинять му

зыку, бродить по лесам, а если был под мухой, то и обменяться

тумаками. Он признается, что в те времена был лишен всякого

писательского честолюбия: он лишь безотчетно, забавляясь

этим, делал заметки, записывал все, вплоть до своих снов.

И только война — уверяет он — изменила его, пробудила в со

кровенных глубинах его существа мысль о том, что он может

умереть, ничего не сделав, ничего долговечного не оставив...

Лишь тогда он взялся за работу, а с работой появилось у него

и писательское честолюбие.

Воскресенье, 1 февраля.

Сегодня торжественное открытие моего Чердака. Всего было

послано двадцать два приглашения, а пришло пятнадцать

23*

355

или шестнадцать человек. Гайда, просивший меня написать

статью в «Фигаро» об этом первом собрании, является в пять

часов и говорит, что его заставили написать статью до прихода

сюда: Блаве, главный Парижанец *, который собирался обедать

в городе, — а я подозреваю, что в пригороде, — просил передать

ему эту статью до трех часов дня. < . . . >

Доде придумал оригинальное сравнение. Он говорит, что

мозг Ренана похож

на собор, где упразднили богослужение и

где, сохраняя его церковную архитектуру, держат дрова, вя

занки соломы, кучу всякой всячины. Эта шутка дала повод

Леметру написать в «Ревю Бле» целую статью.

Понедельник, 2 февраля.

Читаю сегодня утром в «Фигаро» статью Гайда. Оказы

вается, я принимал вчера у себя весь Париж, а с этим всем

Парижем и людей, заведомо находящихся со мною в ссоре, и

врагов, с которыми не раскланиваешься. Бедный XX век, как

будет он обманут, если станет черпать сведения о XIX веке в

наших газетах!

Вторник, 3 февраля.

<...> Люди, подобно Ремаклю, сохранившие в зрелом воз

расте дуроватую невинность круглых ребячьих глаз, — бедные

создания, недостаточно оснащенные для жизненной борьбы и

обреченные на съедение другими.

Четверг, 19 февраля.

Наутро после лихорадочной ночи — я уже по дороге в Па

риж. Завтрак у Маньи, в этом ресторане, где все еще так на

поминает о нас с братом. В час дня я — в полутьме Одеона, из

которой вдруг возникает женщина; она бросается мне на

шею — это Леонида *, целующая своего автора.

Скука, досадная, раздражающая скука репетиции, когда

роли еще не выучены и когда память актеров и актрис всякую

минуту оступается на вашей прозе.

Пятница, 20 февраля.

Поразительно, как мало понимает свою роль актер и как

он нуждается в подсказках руководителя, режиссера.

Среди актеров и актрис, с которыми я работал, только одна

г-жа Плесси была обязана своей игрою самой себе. Все другие

артисты были и остаются лишь инструментами в руках какого-

356

нибудь Тьерри или Пореля, — с добавлением, разумеется, к ля,

данному этим камертоном, их личных качеств: пленительного

голоса, естественной игры, комической внешности,— но и

только.

Порель в Одеоне поистине вызывает восхищение тем, как

он передает замысел автора через интонации, движения, же

сты, умолчания, паузы, смену темпа, которые он придумывает

и на которые указывает всей труппе. Поистине это от него по

шло очень умное и очень литературное изображение на сцене