Дневник. Том 2
Шрифт:
вующие на репетиции, проливают слезы, совсем как просто
душные мещане. Доде сказал, что опасается лишь одного: а
вдруг концы актов в моей пьесе, лишенные всяких театраль
ных эффектов, расхолодят публику.
Говорят, художник Бланш в знакомых ему домах предве
щает, что премьера будет бурная, но Бланш — сплетник и па
никер, стремящийся во что бы то ни стало произвести впечат
ление, пусть даже при помощи сенсационных
рые он разносит.
Среда, 19 декабря.
Положительно, я боюсь, что запрещение генеральной репе
тиции и отказ «Фигаро» поместить предисловие к пьесе * сулят
дурное начало делу.
Все утро, за полдень, я работал над окончанием моей пе
тиции в палату депутатов — эти страницы написаны кровью
448
сердца, и, полагаю, — одни из лучших, какие я когда-либо
написал.
О, поистине для человека, которому скоро исполнится шесть
десят семь, совсем неплохо обладать такой жизнеспособностью,
как моя! Но у меня предчувствие, что после представления
пьесы я сразу рассыплюсь.
Так вот. Выйдя из дому, я попал в туман: боюсь, как бы он
не помешал вечером движению экипажей.
Пошел к Бингу, чтобы убить время до обеда, а там не мог
заставить себя смотреть рисунки, которые показывал мне Леви,
и, говоря о предстоящем вечере, я все расхаживал взад и впе
ред по комнате.
В половине седьмого, у г-жи Доде — а сегодня ее приемный
день — я увидел г-жу де Бонньер, уже навестившую меня в вос
кресенье. Это свидетельствует о ее большом желании присут
ствовать на ужине, который дают сегодня вечером супруги
Доде в честь «Жермини». Но ее не просили остаться, ибо тогда
нужно было бы пригласить и Маньяра, а Доде и я полагаем,
что, пригласив на этот ужин журналистов, мы дадим повод ду
мать, будто хотим задобрить критику.
И вот, тотчас же после обеда, я на авансцене, в ложе По-
реля, с супругами Доде; я — в самой глубине, где меня нельзя
разглядеть, и Шолль, который беседует с Доде, облокотившись
на барьер ложи, не замечает меня.
«Публика на премьере такая, какой Одеон никогда не ви
дел», — говорит мне Порель.
Спектакль начинается. В первом акте есть две фразы, дей
ствие которых на зрительный зал — так я рассчитывал — дол
жно прояснить для меня расположение умов. Вот эти две фра
зы: «Старая кляча, вроде меня» и «Детишки, которых еще
недавно подтирали». Это сходит благополучно, и я думаю про
себя, что зал настроен хорошо.
Во
стыдливости начинает захлестывать зал. «Запахло порохом, я
это люблю!» — говорит Порель, но тон отнюдь не выражает
особого его пристрастия к пороху.
Доде выходит, чтобы успокоить сидящего внизу, в креслах,
сына, заметив, что тот рвется в бой; он тут же возвращается
с разгневанным видом, ведя за собой Леона, который говорит,
что очень боялся, как бы чего не случилось, — такое злое лицо
было у его отца, когда они шли по коридорам; и я, глубоко
растроганный, гляжу на отца и сына, одинаково разъяренных
в душе и проповедующих друг другу сдержанность.
29
Э. и Ж. де Гонкур, т. 2
449
Поединок между свистунами и аплодисментщиками, среди
которых можно увидеть министров и их жен, продолжается во
время сцены бала в «Черном шаре» и сцены в перчаточной
мастерской Жюпийона. И вот, наконец, сцена обеда девчу
шек.
Признаться, я думал, что тут мое спасение. Но свистки раз
даются с удвоенной силой, никто не хочет слушать рассказ
г-жи Кронье, все кричат: «Отправьте младенцев бай-бай!» И на
мгновение я ощутил тревогу и боль, решив, что публика не даст
доиграть пьесу. Как тяжела была для меня эта мысль! Ибо —
я так и сказал своим друзьям — я не знаю, какою будет судьба
моей пьесы, но я хотел и хочу только одного: дать бой, а теперь
я стал бояться, что не доведу его до конца... Однако Режан до
билась тишины в сцене займа сорока франков.
На минуту я зашел за кулисы и увидел двух моих малень
ких актрис: жестоко обиженные грубостью этой безжалостной
публики, они плакали, прислонившись к боковой кулисе.
Режан, которой я, быть может, обязан тем, что моя пьеса
была доведена до конца *, наперекор шуму и решению публики
не слушать ее, сумела приковать к себе внимание и сорвать
аплодисменты в сцене, где она приносит деньги, чтобы вызво
лить Жюпийона от рекрутского набора.
При следующих картинах в зале разыгрывается настоящая
баталия, шум которой, после фразы г-жи де Варандейль: «Ах,
знай я об этом, дала бы тебе не простыни, а половую тряпку...
Ты такая же девушка, как я танцорка!» — перекрывает воз
мущенный женский голос, поддержанный бурей возмущения
уже всего зала. Это голос Мари Коломбье, всем известной