Дневник. Том 2
Шрифт:
граф и т. д. и т. д., я спрашиваю себя, не откроют ли будущие
века что-либо еще более сверхъестественное; например, многие
книги древности утрачены; так, может быть, в научной кухне
найдут средства возродить в черепной коробке египетской му
мии либо какого-нибудь другого мертвеца давних времен па
мять о книгах, прочитанных обладателем этой черепной ко
робки. < . . . >
Среда, 24 сентября.
У принцессы я рассматриваю небольшой кедр
косматые веточки, которые причудливо располагаются друг над
другом; все укорачиваясь к верхушке, — и вдруг меня озаряет
мысль, не послужило ли строение этого деревца образцом для
пагоды, для всего китайского зодчества, так же как сомкнув
шиеся сводом ветви в аллее высоких деревьев якобы подска
зали архитектуре стрельчатую арку. <...>
32*
499
Вторник, 7 октября.
За обедом у г-жи Сишель беседую с каким-то русским, ка
мергером императора, который утверждает, что Тургенев —
не истинный русский, что в Париже он разыгрывал нигилиста,
а там, на родине держался завзятым барином. По мнению этого
русского господина, Тургенев значителен только в своих ранних
произведениях, в картинах, отразивших годы его отрочества, где
он действительно дал правдивое изображение своей страны. Из
слов собеседника у меня создалось впечатление, что наиболее
русским писателем, писателем, сумевшим вернее всего выра
зить душу своих соотечественников, русские считают в послед
нее время Достоевского.
Четверг, 16 октября.
К своему великому удивлению, получаю гранки «Утамаро»,
и это меня радует: наконец-то исследование об искусстве
Японии выйдет за пределы небольшого специального журнала
и станет достоянием широкого круга читателей крупной газеты.
Правя гранки, я думал о склонности своего ума к ра
боте только по целине над материалами, не тронутыми никем
другим. Сначала это были труды, написанные по автографам и
неизданным документам XVIII века. Потом — и в этом я опе
редил всех других — романы о народе и о людях общественного
«дна». А сейчас — труды о художниках Японии, — художниках,
жизнеописания которых до сих пор еще не публиковались в пе
чати. < . . . >
У Шарпантье встречаю Золя, который только что принес
начало рукописи своего романа «Деньги». < . . . >
Пятница, 24 октября.
В сегодняшнем номере «Франции» нахожу заметку Ренана,
в которой он ругает меня за те места в «Дневнике», где речь
идет об Осаде и Коммуне.
С превеликим возмущением он заявляет, что никогда не произ
носил антипатриотических речей, никогда, никогда...
носил антипатриотических речей? Кой черт! Ведь он говорил,
что ему абсолютно все равно, под чьей находиться властью —
Вильгельма или Наполеона, я это слышал своими ушами и про
явил деликатность, не внеся этой фразы в «Дневник». А он меня
еще называет «господин с длинным языком».
500
Вторник, 28 октября.
Как ни странно, но я всю жизнь создавал литературу со
всем особого рода: литературу, которая доставляет неприятно
сти. Таковы были и мои романы, написанные «с натуры», и
пьесы, совершившие переворот в театре, таков ныне и мой
«Дневник». А ведь сколько есть людей, которым занятия лите
ратурой лишь приятно щекочут нервы.
По моей просьбе сегодня из «Эко де Пари» явился reviewer; 1
я поручил ему ответить на выпады Ренана и дал приблизитель
ный план ответа. Но я неосмотрительно вступил с ним в беседу
и подарил ему на прощанье свою книгу; теперь ужасно боюсь,
что придется сожалеть о своей вежливости.
Вот отрывок, который он должен вставить в свой отчет о ви
зите ко мне без каких-либо изменений или добавлений:
— Вы читали интервью во «Франции» по поводу опублико
ванных в «Дневнике» записей об Осаде и Коммуне?
— Да... прочитал, и не без удивления. Ибо вот какой пор
трет Ренана нарисован мною в предпоследнем томе: «Чем
ближе узнаешь Ренана, тем он кажется очаровательнее, проще
и сердечнее в своей учтивости. Физическая непривлекательность
сочетается в нем с привлекательностью духовной; в этом апо
столе сомнения есть некая возвышенная и умная благожела
тельность, свойственная жрецам науки».
Да, я являюсь... или, по крайней мере, я был «другом его
как человека, но, порою, врагом его идей» — так я написал на
подаренной ему моей книге.
Действительно, всем известно, что господин Ренан принадле
жит к семье великих мыслителей, презирающих многие челове
ческие условности, которые еще уважаются людьми не столь
высокого ума, например, мною; и этих людей с души воротит,
когда один из таких мыслителей провозглашает, что в настоя
щее время культ Родины устарел ничуть не меньше, чем культ