Дневник. Том 2
Шрифт:
готовностью признают за ним гениальность, что для посмерт
ного воздаяния его заслугам больше и желать нечего. А помнят
ли ныне, что, пока он был жив, критика не благоволила призна
вать за ним даже талант? Да в том ли только дело, что ему не
воздавали должной хвалы? Чем вообще был он вознагражден
505
при жизни за все созданные им шедевры? Пренебрежением,
оскорблениями, нравственной Голгофой. О! Какую изумитель
ную книгу
ниях и несправедливостях критики, от времен Бальзака и до
Флобера. Я вспоминаю статью некоего политического журнали
ста, который утверждал, будто проза Флобера бесчестит цар
ствование Наполеона III *, я вспоминаю и другую статью в од
ной газете, посвящающей свои страницы литературе, где ему
ставился в укор эпилептический стиль, — теперь вы знаете,
сколько яда содержал этот эпитет для человека, которому он
был адресован.
И вот, несмотря на эти беспрерывные нападки и на окру
жившее его впоследствии молчание, в котором также был свой
умысел, — что отравило еще большей горечью его жизнь и твор
чество, — Флобер неизменно оставался добрым, никогда не сры
вал своих обид на других, не испытывал неприязни к удачникам
в литературе, сохранял свой детский смех, раскатистый и сер
дечный, всегда искал у собратьев по перу то, что заслуживает
похвалы, а в часы наших творческих терзаний находил слова,
которые поднимают дух, бодрят, внушают веру в себя, слова
мудрые и дружеские, столь необходимые при взлетах и паде
ниях, обычных для людей нашего ремесла. Не правда ли, Доде?
Не правда ли, Золя? Не правда, Мопассан? — ведь наш друг
был именно таким? — Ведь вы, хорошо его знавшие, подтвер
дите, что настоящую злость вызывала у него только слишком уж
большая глупость?
Да, Флобер был поистине добрым человеком, и можно ска
зать — если не бояться согрешить перед его памятью этим сло
вом, — он явил собой образец буржуазной добродетели, пожерт
вовав всем своим имуществом и благополучием ради горячо
любимой им семьи — без колебаний и с такой простотой и де
ликатностью, примеры которым трудно найти.
Наконец, господа, в наше время, когда деньги угрожают
превратить искусство и литературу в промысел, Флобер всегда,
всегда, даже потеряв свое состояние, — противостоял соблазну
и обаянию денег; он был одним из последних уже, по-види
мому, бескорыстных тружеников старого поколения, считающих
для себя возможным выпускать
торые требуют каторжного труда и огромного напряжения
мозга, книги, полностью удовлетворяющие художественную взы
скательность самого автора, книги, которые не имеют рыноч
ного сбыта и оплачиваются лишь небольшой толикой посмерт
ной славы.
506
Господа,
чтобы увековечить эту славу, приумножить, распространить ее,
придать ей некое материальное воплощение и тем самым сде
лать ее ощутимой для всех без исключения его сограждан,
друзья этого человека, почитатели его таланта поручили госпо
дину Шапю, создателю множества знаменитых статуй и бюстов,
изваять мраморный барельеф — этот памятник, который вы ви
дите перед собой: вложив в эту работу все свое мастерство, весь
свой талант, скульптор изобразил нам энергичную голову ро
маниста и изящную аллегорию Истины, вписывающую имя
Флобера в книгу Бессмертия. Комитет по подписке уполномо
чил меня преподнести это произведение искусства в дар городу
Руану, и я передаю его в руки господина мэра».
Странное дело, пока я произносил все это, голос мой ни разу
не сорвался, несмотря даже на неистовые порывы ветра, кото
рые приклеивали к телу шубу, трепали и рвали перед носом
листки моей речи. А ведь тот, кто хочет ораторствовать здесь
под открытым небом, должен кричать во всю силу легких. Но
волнение, сегодня не сжимавшее мне горло, переместилось в
ноги, я испытывал дрожь в коленях и, из страха упасть, все
время переминался, перенося тяжесть тела с одной ноги на
другую.
После меня весьма тактичную речь произнес рыжий мэр.
Мэра сменил академик из Руанской академии, его выступление
было раз в двадцать пять длиннее моего и заполнено штампами,
общими фразами, избитыми выражениями, всеми возможными
пошлостями в духе аптекаря Омэ: за это выступление Флобер
высечет его в день воскресения из мертвых.
А теперь будем откровенны: памятник Шапю — хорошень
кий цукатный барельеф, где у Истины такой вид, будто она от
правляет естественную надобность в свой колодец.
В конце завтрака у мэра Золя, поглаживая мои руки, стал
мягко уговаривать меня помириться с Сеаром; * и я, подумав о
том, насколько эта ссора стесняет Доде — и отца и сына — и
как глупо выглядит со стороны, когда в кругу друзей мы бы
чимся друг на друга, я ответил, что готов помириться. И сразу