Дневник. Том 2

де Гонкур Эдмон

кура?» * И заговорил о том, чтобы поставить мою пьесу вместе

с пьесой Доде в момент, когда публика начнет остывать. Такая

постановка мне совершенно не нравится. Не знаю, что де

лать. Я собирался, не дожидаясь решения палаты о цензуре,

передать пьесу Антуану. Впрочем, посмотрим.

Когда я уже собирался уходить вместе с молодоженами,

Доде стал читать нам третий акт «Лгуньи» *. Он очень доволен

своей пьесой как драматическим произведением, и еще

перед

обедом, в фиакре, так пересказал мне ее, что у меня создалось

впечатление очень сильной вещи. И что же, при чтении я был

разочарован... Почему? Думаю, потому, что весь драматизм дей

ствия строится на чувствах, лишенных правды, на самоубий

стве, которое, по сути дела, является авторской выдумкой и про

тиворечит характеру лгуньи.

Четверг, 21 января.

«Я не ощущаю связи, — говорил я сегодня вечером у Доде, —

не ощущаю связи с человечеством, когда его описывают писа

тели, не являющиеся моими современниками... Мне чуждо че

ловечество Шекспира, но мне близко человечество Бальзака...

По сути дела, Шекспир — величайший романтик, его персо

нажи живут в мире, приподнятом над действительностью». И я

добавил, относительно Бальзака, что рассматриваю его как ве

личайшего творца человеческих образов, как могучего распро

странителя идей, но что вместе с тем я должен заявить: читая

его, этого же самого Бальзака, я порой испытываю ощущение,

что передо мной дешевое чтиво для широкой публики, потому

что Бальзак не был ни стилистом, ни тем, кого принято назы

вать мастером в литературе. < . . . >

Вторник, 24 января.

<...> Нет, у Гаварни в его подписях к карикатурам мы не

найдем ни жестокости, ни бессердечия; скептические изрече

ния Вирелока смягчаются добродушной и вместе с тем бла

городной философией. Да, творения Гаварни заставляют нас

внутренне улыбаться, от них не стынет кровь в жилах, не

пробегают мурашки по спине, как от кладбищенского юмора

Форена... Право, слишком много, слишком много злобы пако-

34 Э. и Ж. де Гонкур, т. 2

529

пилось ныне в этом мире — в писателях, в молодежи, в полити

ческих деятелях, и о чем же другом говорит наш век, как не

о закате целого общества?

Де Бонньер будто бы признался Доде, что статья, которую

он напечатал против меня в «Фигаро», вызвана тем, что, как

ему передали, я назвал его жену дурой набитой. Да, уж что-

что, а этих слов я отрицать не могу!

Четверг, 28

января.

Сегодня утром, разыскивая в «Эко де Пари» объявление о

пьесе «Долой прогресс!», нежданно-негаданно натыкаюсь на

объявление о пятнадцати представлениях в Одеоне «Жермини

Ласерте». А в полдень получаю письмо от одного испанского

издателя, который хочет купить у меня право на перевод

«Женщины в XVIII веке». Эта лавина счастливых событий (по

завчера, вдобавок, моя пьеса принята в театре Жимназ), пугает

меня. Боюсь, как бы вдруг не грянул гром! <...>

Воскресенье, 14 февраля.

Сейчас все литераторы, самые различные по характеру та

ланта, утверждают, что ведут свою родословную от Флобера...

Ах, будь он жив, как бы они скрывали это так называемое род

ство! < . . . >

Понедельник, 22 февраля.

<...> Вчера получил письмо из Иокогамы. Некий француз

поздравляет меня с выходом «Утамаро» и далее пишет: «Ко

гда мне было пятнадцать лет, я прочел «Сестру Филомену» и

решил стать врачом. Впоследствии я прочитал «Дом худож

ника» и уехал в Японию. Короче говоря, подобно звезде, кото

рая, сама того не зная, указывает путь моряку, Вы оказали

решающее влияние на всю мою жизнь... И, как говорили в ста

ринных пьесах, «я предан Вам душой и телом!». Он добавляет,

что знает японский язык и полностью отдает себя в мое распо

ряжение *. <...>

Вторник, 1 марта.

<...> Вечером, когда у меня было отвратительное настрое

ние, — записка от Доде, в которой сообщается, что несколько

минут назад от него ушел Порель и что через два дня начнут

репетировать «Жермини Ласерте»... Неужели рухнет и эта на

дежда?

530

Пятница, 18 марта.

Сегодня, в тот час, когда день незаметно переходит в вечер,

я не стал зажигать лампу; и в печальных сумерках, беспрепят

ственно заполнивших мой рабочий кабинет, мысль моя обрати

лась к прошлому, к навсегда ушедшим дорогим существам;

мало-помалу в свете почти угасшего камина передо мной воз

ник образ отца, которого я лишился двенадцати лет, возник

точно призрачно-смутное, бледно-зыбкое отражение в зеркале

пастели, висящей у вас за спиной.

И перед затуманенным взором моей памяти всплыла высо

кая фигура, худощавое лицо с большим тонким носом и узкими