Дневник. Том 2
Шрифт:
годные, хорошие посольские места.
Отейль, воскресенье, 13 сентября.
Я слоняюсь среди своих книг, не раскрывая их, брожу среди
своих картин и цветов, не удостаивая их взглядом. В моей
душе словно порвались все узы, привязывавшие меня прежде
к этим вещам. Да и дом мой уже, кажется, перестал для меня
быть тем, чем был еще полгода назад. Я не радуюсь своему пре
быванию в нем. Не пойму, отчего на меня раньше времени на
шло безразличие
стремление, надежда в один прекрасный день рывком выводили
меня из этого душевного состояния. А сегодня я чувствую, что
на свете нет более ничего, что могло бы заставить меня желать,
стремиться, надеяться, мечтать. Я дошел до такой степени от
решенности от активной жизни, при которой в прошлом веко
человек моего типа заживо хоронил себя в монастыре — мона
стыре бенедиктинцев. Но режим свободы разрушил эти убежи
ща для людей, уязвленных жизнью.
Понедельник, 14 сентября.
Национальная выставка изделий наших мануфактур.
Искусство выделки ковров — можно заявить это к удивле
нию изрядного числа людей, — искусство выделки ковров при
шло в упадок. Теперешние ковры — это лишь старательное под
ражание живописи, плохое и тусклое; они не намного лучше
подделок — холстов, расписанных под старинные ковры. В вы
ставленных здесь современных коврах ничего не осталось от
того особого искусства, искусства условного, которое создавало
картины из шелка и шерсти, подобно тому как в Саксонии
на фарфоре изображались букеты цветов, — то есть по зако
нам и правилам, не имеющим отношения к живописанию
реальности.
Вторник, 15 сентября.
Уезжаю в Бар-на-Сене.
В томительно долгие часы путешествия я размышляю о том,
что вот уже сорок лет, как я каждую осень отправляюсь на
месяц в это родовое имение. Вспоминаю свою первую поездку.
Мне было двенадцать лет, когда мой родственник — отец ныне
189
живущего там моего кузена,— сойдя со мной с дилижанса в
Труа, купил мне белую блузу, чтобы я мог в ней бегать по по
лям. Сколько происшествий случилось за этот месяц! Для на
чала, я свалился в Сену и чуть не утонул; через несколько дней
в руках у меня взорвалась пороховница, к счастью, картон
ная, — и сотни других сумасбродств. И как ни странно, весь
этот пыл, все это возбуждение, вся эта непоседливость, вся эта
страстная живость испарились из меня, когда я вновь приехал
туда на будущий год. Я стал юнцом — серьезным, очень мало
подвижным, почти что грустным; и так как мне стелили на
ночь постель в библиотеке, то все ночи напролет я детски
чивыми глазами поглощал пошлые сочинения, а днем преда
вался грезам. <...>
Пятница, 20 ноября.
Под порывами холодного ветра, который задувал сегодня
утром, когда я шел в гору, через Сен-Клу в Версаль, в состоя
нии возбуждения от быстрой ходьбы, в голове у меня начали
вырисовываться контуры моего романа. Я решил придать смут
ность и отдаленность воспоминаний всем сценам в публичном
доме и в Суде присяжных, которые прежде намеревался живо
писать с жестокой реальностью, и три части моего романа
сгустились в единое целое. < . . . >
Понедельник, 30 ноября.
Какое счастье — вернуться к себе домой, в пригород, замк
нуться среди блестящих корешков своих книг, в сиянии брон
зовых статуэток, в отблесках фарфора, отсветах ковров и пор
тьер! Какое счастье — при веселых вспышках пламени в ка
мине, при мягком свете старинной лампы править корректуру,
перебирая старинные книги, открывая папки, перелистывая
гравюры! И все это — в глубокой тишине, под стоны осеннего
ветра.
Это счастье не выразить словами, и я нисколько не жалею,
что отказался сопровождать принцессу во Французский театр,
где дают «Полусвет» *.
Вторник, 1 декабря.
Наши традиционные обеды у Маньи становятся убийст
венно скучными. Разношерстную публику, которая там присут
ствует, ничто не связывает, как людей, которые сошли с дили
жанса, чтобы пообедать за табльдотом. Ни у кого нет инте
реса к тому, что делает, замышляет, желает другой. <...>
190
Вторник, 8 декабря.
В настоящее время мне очень занятно наблюдать, как пре
вращается в книгу моя грязная, небрежная рукопись, я испыты
ваю удовольствие, видя, как творение интеллекта постепенно
обретает красивую и опрятную плоть *.
Вначале я вынимаю из пакета еще не просохшие гранки,
которые, вздуваясь и коробясь, загромождают весь мой стол:
это большие куски бумаги, испещренные грубым наборным тек
стом и еще совсем не похожие на книгу. За ними следует пер
вая корректура, где моя мысль уже заключена в рамки стра
ницы; но текст здесь еще пляшет, он весь в пятнах и полон
грубых и дурацких опечаток. Наконец, идут вторая и третья