Дневник. Том 2

де Гонкур Эдмон

с воспалением глаз столь сильным, что он опасается потерять

зрение, но именно благодаря этому — человек в высшей степени

чувствительный, улавливающий самую сокровенную суть вещей.

Я не встречал еще художника, который, воспроизводя совре

менную жизнь, лучше схватывал бы ее дух. Однако удастся ли

ему когда-нибудь создать что-нибудь цельное? Сомневаюсь.

Чересчур уж это беспокойный ум. Непостижимо, почему фоном

для его картин, столь

тонко воссоздающих людей и натуру,

он делает отнюдь не строгое балетное фойе Оперы, а перспек

тивные виды в духе Панини, которые он заказывает какому-

нибудь декоратору?

Из этой мастерской поздним вечером я попал в мастерскую

Галлана — художника-декоратора; эта мастерская, огромная,

как собор, уставленная макетами с мифологическими фигурками,

украшенная рельефными гризайлями, показалась мне пробудив

шимся в сумерках Олимпом лилипутов, оживающих только

ночью.

Вторник, 24 февраля.

Если бы я был художником, я запечатлел бы в гравюре ту

часть Парижа, которая открывается взору с Королевского моста.

С этой гравюры я велел бы отпечатать сотню оттисков на мело

вой бумаге и развлекался бы, нанося на них акварельными

красками все тона, которые рождаются во влажных туманах

Сены, все волшебные краски, в какие наша осень, наша зима

окрашивают этот горизонт из серого гипса и почерневшего

камня.

Сегодня я видел эту картину с пароходика, на котором при

ехал из Отейля. В тусклом свете гаснущего дня, под небом, по-

180

крытым черными тучами — предвестницами зимней бури,—

этот вид был великолепен. Быки моста мерцали мертвенной

электрической белизной; вдали сиял Тюильри, золотисто-жел-

тый, как пронизанная солнцем вода, а в облаке, похожем на

красноватый отблеск пожара, лиловела каменная громада со

бора Богоматери, прозрачная, словно аметист.

Вторник, 10 марта.

Какая оплошность — выступить с пьесой, не обладая ника

ким драматургическим дарованием *, в то время как твой та

лант в другой области признается безоговорочно, подобно дог

мату веры; какая оплошность — убить почтение и пиетет кри

тики, обнаружив, без всякого к тому принуждения, свою беспо

мощность! Флобер, как бог литературы, мертв. Отныне его будут

читать без трепета, как и всех других, и судить как простого

и заурядного смертного, каков он есть на самом деле.

Четверг, 12 марта.

Вчера на представлении «Кандидата» все было

очень мрачно;

словно мороз постепенно сковывал зал, поначалу возбужденный

симпатией к автору, искренне ожидавший превосходных тирад,

сверхъестественных тонкостей, слов, чреватых битвами, — и

внезапно столкнувшийся с пустотой, полнейшей, совершенней

шей пустотой! Сперва на всех лицах отразилась печаль сочув

ствия, потом разочарование зрителей, столь долго сдерживае

мое почтением к личности и таланту Флобера, взяло реванш в

издевательском шиканье, насмешливых улыбках над патети

кой пьесы.

Нет, люди, не знающие этого гениального человека так

близко, как я, не верили своим ушам, не подозревали, что его

ум, столь превозносимый всеми газетами, способен породить

комизм такого чудовищного калибра. Да, наш друг хватил через

край!

И с каждой минутой возрастало плохо скрытое удивление

недостатком вкуса, недостатком такта, недостатком выдумки.

Ибо пьеса — не более как бесцветное отражение «Прюдома» *, а

содержащаяся в ней политическая сатира — всего лишь компи

ляция Глупистики, издаваемой всеми партиями. Публика все

время чего-то ждала от Флобера; на самом деле тут не было

ничего от Флобера, ничего от руанского Аристофана, удостоив

шего своим посещением Париж.

181

После спектакля я отправился за кулисы, чтобы пожать

руку Флоберу. Я нашел его на опустевшей сцене, в окружении

нескольких нормандцев, стоявших с удрученным видом телохра

нителей Ипполита *. На подмостках не осталось ни одного ак

тера, ни одной актрисы. Вокруг автора — пустота; все бежали.

Рабочие сцены, не успевшие кончить свою работу, доделывают

ее наспех, кое-как, устремив глаза на дверь. По лестнице молча

спускаются статисты. Все это грустно и как-то нереально,

словно паническое бегство, разгром, показанный в сумерки в

какой-нибудь диораме.

Завидев меня, Флобер вздрогнул, как бы очнувшись, пы

таясь принять деловой вид сильного человека. «Вот как!» —

сказал он мне, гневно размахивая руками, с презрительным

смешком, тщетно силясь изобразить всем своим видом — Мне

наплевать! И когда я говорю ему, что пьеса выправится на вто

ром спектакле, он разражается руганью по адресу зрителей, по

адресу насмешливой публики премьер и т. п.