Дневник. Том 2
Шрифт:
корректуры, где мало-помалу в результате духовной и матери
альной чистки выявляется та книга, что будет моей книгой.
ГОД 1 8 7 5
Пятница, 22 января.
Цена вещей — это поистине что-то парадоксальное! Вот пе
редо мной японская бронзовая фигурка — утка, обнаруживаю
щая необычайное сходство с античными животными Ватикана.
Если бы подобную вещицу нашли при каких-нибудь раскоп
ках в
Моя же обошлась мне в сто двадцать. С этой утки мой взгляд
скользит на японскую статуэтку слоновой кости — обезьяну в
костюме воина Тэкуна. Резьба доспехов — это чудо филигран
ности и совершенства: сокровище под стать Бенвенуто Чел-
лини. Представьте себе, что стоил бы этот кусочек слоновой
кости, если бы знаменитый итальянский художник вырезал на
нем свое имя? А статуэтка, может быть, подписана именем,
ничуть не менее знаменитым в Японии, но пока что эта подпись
ценится во Франции всего в двадцать франков.
Я нисколько не жалею, что в своем «Искусстве XVIII века»
много места уделил японцам. В сущности, искусство XVIII ве
ка — это в какой-то мере классицизм миловидного, в нем мало
неожиданного и мало величия... Просуществуй оно дольше, оно
могло бы себя обесплодить. А эти альбомы, эти вещицы из
бронзы и слоновой кости имеют то достоинство, что увлекают
ваш ум и вкус в поток творений силы и фантазии.
Понедельник, 25 января.
Обедам у Флобера не везет. В прошлый раз, выйдя от него,
я схватил воспаление легких. Сегодня нет самого Флобера; он
в постели. За столом только Тургенев, Золя, Доде и я.
192
Ги де Мопассан.
Гравюра Демулена
А. Доде, Г. Флобер, Э. Золя, И. С. Тургенев на «Обеде пяти».
Иллюстрация Мирбаха к книге А. Доде «Тридцать лет в Париже»
Мистраль.
Фотография Э. Перу
А. Доде с женой в парке Шанрозе.
Фотография
Сначала разговор идет о Тэне. Когда все мы по очереди
пытаемся определить, в чем же состоит неполнота и несовер
шенство его таланта, Тургенев перебивает нас, заявляя с при
сущими
будет не слишком изысканное сравнение, но все же позвольте
мне, господа, сравнить Тэна с одной охотничьей собакой, кото
рая была у меня когда-то: она шла по следу, делала стойку, ве
ликолепно проделывала все маневры охотничьей собаки, и толь
ко одного ей не хватало — нюха. Мне пришлось ее продать».
Золя просто тает, наслаждаясь вкусной пищей, и когда я
спрашиваю его:
— Золя, неужели вы гурман? — он отвечает:
— Да, это мой единственный порок; дома, когда на столе
нет ничего вкусного, я чувствую себя несчастным, совсем не
счастным. Больше мне ничего не надо — другие удовольствия
для меня не существуют... Разве вы не знаете, какая у меня
жизнь?
И, помрачнев, он открывает перед нами страницу своих зло
ключений.
Удивительно, до чего этот толстый и пузатый человек лю
бит ныть, все его излияния полны меланхолии!
Сначала Золя нарисовал нам одну из самых мрачных кар
тин своей юности, описал свои каждодневные огорчения, оскор
бления, которые сыпались по его адресу, атмосферу подозри
тельности, его окружавшую, и нечто вроде карантина, которому
подверглись его сочинения.
Тургенев вскользь замечает:
— Удивительное дело, один мой друг, русский, человек
большого ума, говорил, что тип Жан-Жака Руссо — тип исклю
чительно французский, и только во Франции можно найти...
Золя его не слушает и продолжает свои стенания; а когда
мы говорим, что ему не на что жаловаться, что для человека,
которому нет еще и тридцати пяти лет, он немалого достиг,
он восклицает:
— Ну так вот, хотите, я буду говорить совершенно иск
ренне? Вы скажете, что это ребячество — тем хуже! Мне ни
когда не получить ордена, мне никогда не стать членом Акаде
мии, мне никогда не удостоиться тех наград, которые могли бы
официально подтвердить мой талант. В глазах публики я на
всегда останусь парией, да, парией!
И он повторяет несколько раз: «Парией!»
Мы высмеиваем этого реалиста за его жажду буржуазных
регалий. Тургенев с минуту смотрит на него иронически-по-
13 Э. и Ж. де Гонкур, т. 2
193
кровительственным взглядом, потом рассказывает прелестную
притчу:
— Послушайте, Золя, когда в русском посольстве было тор
жество по случаю освобождения крепостных — события, кото
рому, как вы знаете, и я кое-чем содействовал, мой друг граф
Орлов, — я когда-то был свидетелем у него на свадьбе, — при
гласил меня на обед. В России я, возможно, не первый среди
русских писателей, но поскольку в Париже другого нет, ведь