Дневник
Шрифт:
Вчера – к вечеру – Татика: ждут меня, скучают, рассказывают множество мелочей из быта на ул. Желябова, которые мне – вдруг! – абсолютно безразличны. А на каком-то этапе все это мне было очень нужно! Они привыкли и идут за мною. Я – отвыкла. И ухожу от них.
К какому же берегу меня прибьет, если уцелею после этого тайфуна? Где построю дом свой? Или какой дом подберет меня?
Если брат уцелеет – жить буду.
Если брат не уцелеет – у меня есть стрихнин.
Посмотрю на новые карты мира, зевну, напишу пару никому не нужных писем – и откланяюсь!
Никого у меня нет на свете, кроме брата. Никого во всем мире. И он – такой бедный, невезучий, сломанный. Не может уцелеть
Вспомнила, что у него всегда напряженные и сжатые руки: от страха. У меня – другое: от воли и великого гнева.
Мои воспоминания – словно молитвы. И все вещи – маленькие домашние боги. И я поклоняюсь даже старому медному чайнику: тетя с ним возилась, при маме он каждодневно трижды закипал на керосинках, при маме он всегда отдыхал под теплыми покрышками, при маме на нем, на шелку и парче, любил спать чудесный Киргиз. А потом его ставили в печку, Эдик носил в нем воду с дальних улиц, руки Эдика кровоточили от цинги, мама умирала, чайник распаялся. Мама умерла. Эдик уехал. Эдик стал солдатом. Чайник починили и вычистили. Он стоит бесполезно под маминым диваном, такое важное домашнее божество! Я поклоняюсь ему. Я не трогаю его. Я даже редко смотрю на него. Он – бог.
Начало десятого. Нужно работать. Сейчас разогрею кофе, буду пить кофе с водкой – и буду работать.
Я – одна. Как хорошо, что я одна!
Октябрь, 24-е, воскресенье
Чужие люди и чужие дела. А своих дел, оказывается, и нет… Не привыкла говорить о своих делах. Мое настоящее «я» – табу для мира. И на мое «я» смотрю только я.
Вечер. 10 часов. Валерка – студентка Герценовского института. Французское отделение. Вступление ее в вуз – блат неестественных масштабов. Говоря проще: Гнедич – декан факультета иностранных языков. Этим все сказано.
Дождь. Тихо. Валерка пишет упражнение и с религиозным ужасом и восторгом входит в тонкости forme affirmative и forme negative [774] . Занимаюсь с нею много, иронически и холодно. Боюсь, что ничего у этого существа не получится. Сложно: мозгового топлива мало.
Вчера за 1 л. водки купила 3 м. дров. Солдатик, жаждущий спиртного, сбросил их во дворе. Дворничиха почти на моих глазах крадет доски. У меня от презрения и неловкости за нее морщится что-то внутри. И, как всегда в таких случаях, я молчу. Молчание стимулируется безграничностью презрения при новой констатации его абсолюта. Ну, что ж… видимо, это адекватно законам физики.
774
формы утверждения и формы отрицания (фр.).
На днях вернулась от Тотвенов, где прожила пять дней: вызвали, потому что старик умирал. Потом старик начал поправляться. Приятнейший доктор Котельников сказал мне, однако, что ждать конца уже надо – и конец будет называться: кровоизлияние в мозг. Этого не знает ни сам больной, ни Татика. Старику говорю о будущем, о том, что после войны поедем на Таити, где всегда весна, где люди прекрасные и чистые
…еще поют какие-то молитвы, Встречая ласковый и тихий божий день… [775]775
Цитируется
Где к завтраку дают французские булочки и бананы, где нет змей и злых насекомых.
– А простокваша там тоже есть? – интересуется Диндя [776] .
– Есть. Сколько угодно!
– А морковка там большая?
– Как наши кабачки.
Диндя удовлетворен и мечтательно засыпает.
Так, вероятно, он и уйдет из одной жизни в другую – на необыкновенные острова божественной лазури, где простокваша, булочки, бананы и теплое море.
Мама. Мама. На каких островах живет твоя тень?
776
Домашнее имя С.А. Тотвена.
И не плывет ли уже к нам лодка Твоего сына?
Последнее письмо от брата от 3.Х. Новая почта. В письме обычное для него горькое недоумение: «Люди… родные, братья, но совершенно чуждые и чужие… человек – зверь эгоизма…» Бедный мой, любимый мой младший товарищ, как неуютно и странно тебе в этом большом и жестоком мире, в котором вдобавок идет еще большая и жестокая война.
3 октября. Был жив в этот день. А сегодня? 12 октября польские дивизии вступили в бой под Режицей, под Гомелем. Не могу даже думать об этом. Я и не думаю. Это просто со мною, во мне: как сердце, как кровь, как мысль о маме… После 3 октября писем больше не было.
А вокруг – чужие люди и чужие дела. Сушаль и Лоретт, Тотвены и Колпиковы, Гнедич и Ксения, Валерка и Серебрянская, Дом писателя и школа ФЗО № 6 – какие-то разговоры, планы, хлопоты, телефоны, стратегия и дипломатия.
Полнею. Шатаются зубы. Часты сердцебиения. Болит левая нога – та самая, что получила нервный шок при знаменитой московской катастрофе.
Вокруг меня много людей, много шума, много дела. Но живу я в огромной светлой пустоте, свет которой, холодный и недобрый, начинает тускнеть. Боюсь, что вскоре наступит темная пустота сумеречной пустыни. Что тогда?
На днях – первое известие о Вас, мой милый спутник. Оказывается, Вы живы, Вы как будто сражаетесь на каких-то геройских полях славы – капитан Н-ских армий. Любопытно. Выслушала все это так холодно и так спокойно, словно Вас в моей жизни и не было, и Тот, кто должен был прийти, так и не пришел. Впрочем, это соответствует действительности: Тебя не было, были Вы… а может, и Вас не было… Перевернута не только страница. Вся книга захлопнута и отставлена на какую-то дальнюю полку. Теперь передо мною лежит другая, совсем новая. А от прошлого в ней лишь поминания усопших и ушедших, и от будущего в ней лишь леденящий холодок пустых страниц, ожидающих одного слова: брат.
Наши войска вчера взяли Мелитополь. Бои под Киевом. Англичане топчутся в районе Неаполя. Ленинградский митрополит и послы православной церкви награждены медалью «За оборону Ленинграда» (а я вдруг разлюбила свою и оставила ее на синей жакетке у Тотвенов – только сейчас поняла этот выверт подсознания и улыбнулась ему). В Москве Иден и Хэлл совещаются с Молотовым. Все ждут каких-то реформ. Все ждут скорого конца блокады. Говорят, что под Ленинградом – бои. За Колпином мы продвинулись на 3 километра. На днях в течение нескольких часов Пушкин был наш. Много раненых. Несколько дней уже не было обстрелов. Дождь, дождь. А в ночь на 22 октября над городом прошла невероятная поздняя гроза: гром был так оглушителен и неожиданен, что никто не поверил (да и не подумал даже), что это гром: Ксения решила – наши корабельные батареи, управхозиха моя – бомбы.