Дневник

Островская Софья Казимировна

11 января, воскрес[енье], 16 час.

Мороз: -24°. Едим суп-болтанку из странной и невкусной муки (овес, соя, дуранда). Суп воняет – прибавляем туда уксус и горчицу. Мама слабеет. Эдик тоже. У меня зверски болят ноги: могу ходить только в валенках брата.

Как я продержу моих детей хотя бы до первой нормальной выдачи по карточкам? За 1-ю декаду не получено ни-че-го! Даже спичек не дали. (На рынке коробок уже 8 руб. Я платила еще по 5.)

Пишу в кухне, где сидим днем до густых сумерек. Потом затапливаем печь у мамы и при отблесках огня пытаемся «ужинать» и пить чай.

Света нет. Воды нет. Со вчерашнего дня перестала действовать уборная. Мой осветительный материал заключается в парочке церковных свечных огарков. В городе очень

много смертей (от 20 до 25 тысяч в неделю – так говорят врачи). Позавчера, идя около полудня к Тотвенам, сосчитала: на отрезке от угла Знаменской [561] и Бассейной до Литейного по Некрасова [562] я встретила 6 покойников без гробов [563] , обернутых в какие-то мешочные саваны, 1 покойника в гробу и 1 полуприкрытый обнаженный детский труп (вероятно, жертва артобстрела): итого – 8. Все, конечно, на салазках. Детский труп был ужасен: я обратила внимание, что из саночек, везомых навстречу мне, торчат к небу две восковые голые ноги. Саночки проехали – а я имела глупость обернуться: под голыми ногами лежали большие куски кровавого замороженного мяса. Человеческого мяса. Это было и страшно, и тошнотворно. Я еще никогда не видела кровавых груд человеческого мяса с обломками костей. Это – очень страшно.

561

C 1923 г. – ул. Восстания.

562

Ул. Бассейная в 1918 г. была переименована в ул. Некрасова. Маршрут Островской проходил по ул. Некрасова, от угла Знаменской (ул. Восстания) до Литейного проспекта.

563

Подсчет покойников на улицах – общее место в записях блокадников зимы 1941–1942 гг. Ср. «– Двести первый, считая от Невского до Театральной! – весело сказал прохожий полушубок, спокойно, но с усилием перешагивая через труп…» (Даров А. Блокада. Нью-Йорк, 1964. С. 229).

Больше покойников я не считала.

А над городом такой великолепный морозный день с дымно-золотыми облаками, с чудесным январским солнцем! Город же печален и полон ужаса гибели: под снегом трамвайные пути и не видны, пешеходы бредут злые, обездоленные, лица их ужасающи, как у беспокойных трупов, окна в домах либо перебиты, либо заколочены фанерой и досками, за такими окнами доживает свои часы человеческое страдание. Этнографический музей зияет жуткой пустотой разбитых зеркальных стекол и провалами потолков, видных сквозь оконные проемы (фугасная бомба, давшая девиацию на музей).

Мой город, мой прекрасный город, что с тобой сделали люди!

Люди, люди… умирают в очередях, падают и не встают на улице, умирают в квартирах, в бомбоубежищах, в столовках, умирают всюду. На днях на нашей улице целый день лежали три неизвестных трупа.

Недавно на Дворцовой наб. упал и не встал больше высокий мужчина в валенках и меховой шапке. Была метель. Его чуть занесло. Мимо проходили живые люди, оглядывались и проходили дальше. На следующий день человек продолжал лежать, запорошенный нежным снегом, но уже без валенок. Еще через день он был уже без шапки. Потом его куда-то убрала милиция.

Трупы лежат штабелями на кладбищах, в пустующих гаражах, в покойницких больниц, на стадионах. В гараже Эрмитажа их жадно объедают крысы.

К нашему дому кто-то подвез и подбросил двух покойников. Ночной сторож, угрюмый и голодный старик, ворча, стащил их в Евангелическую [564] .

Наш управхоз, 52-летний Карл Юрьевич Ксотс, эстонец, так и не дождался «Адольфа Карловича» и на днях умер на улице от истощения.

А в магазинах не выдают ничего!

564

Вероятно,

на Лиговский пр., 4, к бывшей женской Евангелической больнице (в 1922 г. стала специализированной больницей для больных легочным туберкулезом).

Январь, 23, пятница, 14.30

Мороз -23°. В моей комнате -2°. В столовой, где теперь живу и ночую и я, -5–6° при ежедневной топке. Бытовые условия продолжают быть такими же тяжелыми. У меня, ко всему прочему, воспаление надкостницы.

Быт начинает заедать своей упорной и страшной тупостью каждого дня. Быт и бытовые злосчастья начинают постепенно захлестывать и меня.

Стервенея от злобы, думаю: о человеке думаю, о великолепной выносливости и приспособляемости этого прекрасного животного! Какая замечательная скотина – человек! Какой бы другой скот выдержал такую жизнь, превышающую силы и скотские и человеческие? А вот наша скотина все переживает и переживет – а потом даже сумеет забыть, если пережитое шваркнет по голове и не очень тяжелым обухом.

Нет воды, нет света, нет канализации. Газет я не вижу очень давно (не удается достать). Радио молчит. С едой очень, очень трудно. Ждут 25-го надбавки к хлебной норме – сегодня же брат стоял за хлебом 2,5 часа (у него от слабости и болезни ватные ноги) – пока повысили только цену (1.70 вместо 1.25), но хлеб хороший, вкусный и больше не воняет дурандой. Только мало его, хлеба! А ведь кушать хочется очень и все время. Едим только жидкое – супцы, болтанки. Слава богу, достала необыкновенными путями 1 кило мяса и 1 кило манной: вот живем уже неделю на супце, хвалим, радуемся вкусу и думаем прожить так еще неделю.

Мама, мучительно страдающая кишечником, сильно изменилась: это больше не пожилая дама с молодой душой, с молодым смехом, с молодым, чуть агрессивным задором. Нет. Это – слабенькая и беспомощная старушка, обидчивая, капризная, своенравная, абсолютно непрактичная и нехозяйственная, с психологией юной барышни 70-х годов и с воспоминаниями далеких, далеких лет. Милая бедная старушка! Какая тяжелая старость у мамы, какая тяжелая жизнь! И как страшно мне видеть и знать, что физически гаснет и затухает самое близкое и любимое, а я не могу ничем помочь… Мне нужно масло, мне нужен сахар, мне нужен белый хлеб, нежные крупы, питательные консервы. А у меня нет ничего, кроме вещей, золота и брильянтов, с которыми мне нечего делать, ибо нет у меня такого обменного продуктового спекулянта!

За брильянтовое кольцо Тихонова недавно получила две банки консервов по 500 гр.: мясо и рыба.

Белый хлеб, краденный из госпиталя, стоит 660 руб. кило.

Масло стоит 1000 руб. кило. Сахар примерно в той же цене.

Но достать мне этого не удается.

Что будет с городом весною, с городом, покрытым человеческими экскрементами, но нарядным от снега, от пышной богатой зимы? Ведра с испражнениями выливают и на дворы, и на улицы. Весь город превращен в открытое отхожее место. Пока спасают снег и морозы.

Умирают много. По слухам, от 7 до 8 тысяч в день. Рекордным днем смертной статистики было 12 января: умерло 13 тысяч человек. Так говорила Тотвенам их пациентка, важная военная дама, муж которой работает в Штабе. Она же рассказывала, что немцев прогнали из Лигова оригинальным и жестоким способом: водой. Подробностей не знаю – но потоки воды в такие морозы, пожалуй, более страшны, чем лобовые атаки!

24 января, пятница

На улице -32°. Настроение, однако, у публики праздничное: всем категориям прибавили по 50 гр. хлеба. Кроме того, всем выдают по 50 гр. масла, рабочим и служащим чуточку сахару, а иждивенцам (т. е. тысячам тысяч безработных) – повидло. Я еще ничего не получила, а масло мне нужно как лекарство для мамы – с кишечником ее очень плохо.