Дневник
Шрифт:
У меня нет ни сил, ни здоровья, ни физической выносливости.
Но я даже не предполагала, что у меня такая воля. Это вот воля – и только воля – и держит мою жизнь на уровне живой жизни. И продержит до конца…
26 января, понед[ельник], 14.45
На улице -21°. В моей комнате -2°. (Вода в кувшине замерзла, дно откололось, получилась чудесная ледяная глыба, похожая на сахарную голову.) В нашей жилой комнате +3°. Сижу в перчатках, в платке, в пальто, в валенках и мерзну нещадно.
Сегодня в городе скандально с хлебом. Первый транспорт в булочные подвезли после полудня (горвод из-за морозов закрыл воду, и не на чем было замешивать). Очереди сумасшедшие. Истерические
Болтанку ели с хлебом.
Вчера, кажется, во всем городе не было воды. Замерзли даже уличные «проруби», откуда люди таскали воду ведрами.
Если нам вскоре дадут воду в этажи, и уборные начнут действовать, и (о, счастье!) пойдет трамвай и вспыхнет электричество, мы поймем сказание о бедном еврее, погибавшем от несчастий в одной каморке с многочисленной семьей: цадик тогда советовал ему для улучшения быта постепенно – одно за другим – поселять в комнату домашних животных: сначала блошивую собаку, потом вшивых кур, потом свинью, потом козу. Когда еврей взвыл от этого, цадик глубокомысленно велел ему постепенно – одно за другим – животных выводить из каморки. Уведя всех животных и вернувшись в состояние первобытного злосчастья, еврей почувствовал себя блаженным от радости и счастья: он понял, что может быть и бывает хуже, а теперь вот ему совсем хорошо!
Таковы человеческие критерии благополучия и неблагополучия.
Сегодня вода пошла в нашем бомбоубежище – и мы очень, очень радуемся. Николай, например, за водой ходит на Неву (живя на углу Литейного и Сергиевской [567] ), мать моей красивой еврейки возит воду на саночках из Мариинской больницы на угол Жуковской и Знаменской.
Жаль, что в городе никто не может заниматься любительской фотографией! [568] Какие потрясающие картины можно было бы запечатлеть!
567
С 1923 г. – ул. Чайковского.
568
Фото– и киносъемка во время блокады находились под строжайшим контролем. Лишь профессиональные фоторепортеры сохранили облик осажденного города. Наиболее полное собрание блокадных фотографий хранится в ЦГАКФФД Санкт-Петербурга. См.: Никитин В. Неизвестная блокада. Ленинград 1941–1944. СПб., 2009.
Сегодня у церкви Пантелеймона [569] лежит трупик 15-летнего паренька. А на нашей улице – два женских трупа.
В православное Рождество Спасо-Преображенский собор был так переполнен молящимися [570] , что громадные толпы стояли на плошади. Говорят, в этой церкви хорошо поют – настоящие крупные артисты. Люди молятся, умиляются и плачут. Верующих вдруг стало необыкновенно много. Какая забавная вера – от страха! Может быть, так боги и родились, сотворенные обезумевшими от ужаса и печали людьми.
569
Церковь
570
Ср.: Шкаровский М. Религиозная жизнь блокадного Ленинграда по новым документальным источникам // Битва за Ленинград: проблемы современных исследований. СПб., 2007. С. 171–190. Спасо-Преображенский собор был построен в 1828 г. (арх. В.П. Стасов) как собор лейб-гвардии Преображенского полка.
Дешевая вера. Бог – как зонтик и как аспирин.
Бедный, бедный Христос!
На днях у нашей булочной был такой случай: одна баба вырвала у другой 1/2 кило хлеба и тут же начала его пожирать. И пострадавшей, и публике хлеба у воровки отобрать не удалось – такими клещами она в него вцепилась. Тогда пострадавшая начала беспощадно бить похитительницу по лицу – а та стояла, лишь головой покачивая, и продолжала есть хлеб. Та била и рыдала, а эта ела и молчала. Так и доела до последней крошки.
Какая-то дама в соседнем доме купила большую вязанку дров на рынке. Продававший мужчина сказал, что эвакуируется, что саночки ему не нужны и за небольшую прибавку он уступит и саночки. Дама обрадовалась, ибо саночек у нее не было. Привезя дрова домой, она обнаружила, что в мешке на саночках, обложенный дровишками, лежал труп девочки. Рассказывала Тихонова.
Интересную жизнь приходится мне переживать, любезный читатель. Выдержать бы только физически… Повторяю: быт и страшное однообразие будней, вечных будней, начинает меня заедать, как вошь. Каждый день так похож на вчерашний, на завтрашний, на позавчерашний.
Мама слабеет – ребячества, капризы и обиды, обида без конца. Ее знаменитая обидчивость и подозрительность растут с каждым днем. Мне ее жаль, я стараюсь быть с нею бережной и оптимистичной, как с ребенком, но иногда срываюсь – срываюсь не в гнев или раздражение, а в логическое возражение или «поправки по существу». Мама мгновенно обижается на меня почти до слез.
Эдик неутешителен – хотя по хозяйству делает много: топит печи и плиту, колет доски, таскает воду, стоит за хлебом, выливает на двор параши. Похудел еще больше, выглядит жутко, непрерывно кашляет, страдает желудком и ослаблением мочевого пузыря – и все время хочет есть.
Ссор у нас нет, но недоразумения по пустякам вспыхивают часто и ненужно.
В других семьях, культурных и интеллигентных, люди ссорятся, дерутся и ненавидят друг друга до бешенства.
«Хлеб наш насущный даждь нам днесь…» [571] В этом вся причина.
27 января, вторник, 16 ч.
До сих пор сегодня в городе нигде хлеба еще нет. Очереди. Обещают, что к 17 ч. хлебозаводы выдадут продукцию. Мороз. Ни крошки. Ели жидкую мучную болтанку. Все.
571
Из молитвы «Отче наш».
28 января, среда, 15.30
Хлеба вчера не получили. Нет хлеба и сегодня. Мороз -23°. Очереди перед закрытыми булочными. Вчера хлеб достали те, кто выдержал 5–6 часов очереди на улице. Тем, кто не получал хлеба за 25 и 26, давали муку: 160 гр. за 250. Говорят, по личному распоряжению Жданова, к которому (опять-таки говорят) ходили в Смольный тысячные делегации голодающих.
У нас очень холодно. Лежим почти все время. Мама слабеет все больше и больше. Эдик выглядит ужасно – желто-зеленый, худой, с провалами на небритом лице: зол, раздражителен, настроен трагически, близок к отчаянию, к моральной гибели. Охает, стонет и жалуется все время. Двухдневное отсутствие хлеба переносит страшно.