Дневник
Шрифт:
После обеда я и брат истерически торопимся дочитать до густых сумерек (до 6–6.15): он – «Пушкинский Петербург» Яцевича, я – своего любимца Салтыкова-Щедрина. А потом, в растущей темноте, лежим и беседуем (а иногда молчим) до 8–8.30, когда вновь подбрасываем щепу в печку, вновь кипятим воду, жарим хлеб и пьем чай. Около 10 брат выносит во двор парашу. Горит и плюется салом пакостная свечка. О книге можно только мечтать. Ложимся снова. Только в последние дни потепления я стала снимать на ночь юбку, три пары шерстяных чулок и носков, вязаный жакет и вязаный головной шарф. До белья я не раздеваюсь уже давно – месяца три, вероятно. Тело грязное, с конца декабря общие омовения невозможны: холодно – и вода, вода, которую надо таскать снизу и которую некуда выливать, так как и уборная
Ах, любезный читатель, как трудна и неинтересна своей заедающей, каждодневной тупостью такая жизнь! Хорошо говорить о героических защитниках города, о героическом и стойком настроении его несчастных жителей, когда не живешь в таком городе и сам не переживаешь его героических и стойких настроений иначе, как с точки зрения иностранного обсерватора, многодумного наркома или любителя исторической литературы. Тогда все это и героично, и стойко, и необыкновенно. Но так… нет, нет, любезный читатель, не завидуйте мне и нам, кому выпало на долю жить в голодном и осажденном городе, среди великолепной зимы, чудесных петербургских пейзажей, трупов и нечистот!
18 февраля, Пепельная Среда, 13.30
Ночь на 17-е – неприятная ночь: сильная пальба от 10 веч. до 3-х ночи. Дрожал дом. Звенели стекла. Бахало неистово – казалось, что разрывы где-то очень, очень близко. Чьи орудия говорили – неизвестно. Выстрелы ли сотрясали дома или разрывы снарядов – неизвестно тоже. Ах, несчастная, глупая, невежественная штатская публика! Мечется, боится, ахает, вопрошает и трепещет. А затем, стоя в очередях, расспрашивает соседей об авторах ночной стрельбы, слушает вздор, добавляет своего вздора, перевирает, путает, забывает и разносит дальше. И успокаивается, так ничего и не узнав, так ничего и не поняв, до нового нарушения привычных внешних условий существования, когда вновь можно начать ахать и трепетать.
Мороз: утром -19°, сейчас -13°, в комнате +8,5°. Ноги болят очень. Вчера хотела пойти на Сергиевскую, с трудом надела валенки, но на улице, ослепленная солнцем, пораженная первой каплей из водосточных труб, поняла с горечью: не дойду!
Зашла к соседке, милой и глупой старой француженке, поговорить о муке, о конине, о мелких церковных дрязгах, о возможности обмена, о здоровье. Старуха лежит – у нее больное сердце, ее измучили неожиданные рвоты, она готова плакать и также готова смеяться: неувядаемый галльский esprit l'eger! [588] Внучка ее, 15-летняя девочка, стала сумрачной, резкой, горькой, полной иронического недоверия к будущему, в ней французская кровь не проявляется пока никак, пессимизм ее русский и замедленное развитие тоже русское. Старая дама болтает без умолку, хохочет, шутит, плачет, жалуется, снова улыбается, снова смеется, снова всхлипывает. И ждет возвращения своего любимца, друга и «пюпиля» [589] .
588
легкомыслие (фр.).
589
От «pupille» – «воспитанник, питомец» (фр.).
– Я каждый день гадаю на него…
Сморщенные руки мгновенно раскидывают карты.
– Смотрите, как он думает о нас! Это вот я, это Галечка, это…
Мне даже улыбнуться не хочется – милая смешная дама, какое дело чужестранным джентльменам до нашей российской, до нашей ленинградской жизни! Издеваюсь немного над нею, труню, подсмеиваюсь, поддразниваю. Не верит, машет руками, ждет чудес от своей веры в человека.
Хорошо, должно быть, верить в человека! Жить легче. И безответственнее.
Мои
– Ах, какие бархатные руки! Вот приятно работать!.. Сразу видно, что никогда ни кастрюльки не возьмете, ни даже чайной ложки не вымоете…
Теперь – все делаю и за все берусь. Ничего! Как-нибудь переживу, как-нибудь вывернусь…
Мама еще слаба, но ей, кажется, лучше: подкормилась чуть-чуть, и желудочное лекарство, изафенин, оказало свое благотворное действие. Встает на пару часов, хлопочет и с детским упрямством каждый раз принимается за уборку – подметает, поднимает соринки, ворчит «на пыль и щепочки», вытирает, а потом устает и ложится снова. Как будто в наших условиях можно думать о соблюдении элементарной чистоты в квартире! Хорошо еще, что ничем не воняет, как в других домах! Хорошо, что паразитов нет, что вши не завелись, как в других семьях! А «щепочки» на коврах – подумаешь какая ерунда!..
Живем все-таки Робинзонами: ни людей, ни газет, ни радио. Связь с внешним миром – я. Но если боли в отекших ногах будут продолжаться, порвется и эта связь. Ну, что ж… Пусть!
20 февраля, пятница, 1 ч. дня
На улице -7°. Туман. Кружевной густой иней. Говорят, вчера вечером был воздушный налет на город, о котором мы ничего не знали, так как у нас нет ни радио, ни дежурств, ни сирены. Правда ли это – не знаю. Если правда – жаль: знать заранее об обреченности, о тоске повторения ужасов – нехорошо.
Уезжают многие. Эвакуация – тоже прибежище спекулянтов. За вывоз на машине – 3000 руб. «с головы», на самолете – 6000 руб. Устроиться без блата, оказывается, крайне трудно. Зарабатывают гробовщики, зарабатывают шакалы. Спекулянты и блатмейстеры представляются мне не иначе как трупными мухами. Какая мерзость!
Ноги продолжают болеть.
В моей комнате, нежилой и ставшей совершенно чужой, +2°. У мамы до +10°. Вода в кухне больше не замерзает. Приближаются дни благоденствия из еврейского сказания: приходил водопроводчик и обещал, что через пару дней будут действовать и водопроводные и фановые трубы! Какое блаженство! Какой восторг! В доме больше не будет параши – подумайте, леди и джентльмены, какое это достижение, какое это сногсшибательное счастье! Вы, всякие там европы, разве вы можете понять это до конца, вы, не знавшие голода и разрухи 1919–1920 годов, вы, не воспринимающие вашими мелкобуржуазными пятью чувствами переживания российского гражданина, вторично вступившего в 1919 год в 1942 году!
Да, да, милейшие европы, вы не знаете, что у нас рождается – а может быть, и родилось – шестое чувство. Мы очень бедны, очень грязны, очень невежественны. Мы косолапы. Мы грубы и жестоки. Но мы – скифы, мы – скифы, носители нового шестого чувства. Вот об этом подумайте, дорогие европы! Вам с нами не страшно? Мы же все можем, нам же абсолютно все доступно, ибо и ненависть мы любим, как любовь.
Ты на нас, Христос, не обижайся… Мы тебя и ненавистью любим, Мы тебе и ненавистью служим [590] .590
Горький М. Жизнь Клима Самгина (40 лет). М., 1937. С. 353.
Правильно:
Ты, Христос, на нас не обижайся, Мы тебя, Исус, не забываем, Мы тебя и ненавидя – любим, Мы тебе и ненавистью служим.В романе это фрагмент стихотворного сказания Горького о неразменном рубле и разбойнике Никите.