Дни яблок

Гедеонов Алексей Николаевич

— Ты вот не раздражайся только, — осадил его я. — Не люблю психозов этих, призрачных. Потом снятся отломанные пальцы, а к чему — непонятно.

— К потере, — буркнул дух. — Смотри: я, Мелетий Спал, Друг Рима, такое предлагаю: можешь воспользоваться… моим незаложным^[96], но только трижды.

— Пробный раз не считается, — ответил я. И собрал инструмент в ящичек. — Значит, я, Абданк Александр, из местных, беру раз из укладочки, чего хочу? Так?

— Неборак, — мстительно ответил «друг Рима».

— Делись, не жадись, — рассудил я. — А два раза тебе

загадаю службу.

— Уговорил, — быстро сказал дух. — Скоп и полынь.

— Тут и аминь, — также быстро ответил я.

Между нами оказался небольшой чёрный ящик, керамический.

— Мудро, — отметил я.

— Еллинская работа, — вспучился от гордости дух.

— Тут когда-то держали прах, — присмотрелся я. — Ты в курсе? Вот как раз и Керы нарисованы… А вот Ха…

— Ты, давай, бери. Действуй, — разобиделся он. Пожевал губами и оскорблённо выговорил: «Куры…»

Я потрогал бывшую погребальную урну, ныне хранящую клад.

— Есть что-то, — сказал я и вытащил невеликую монету, тёмную, с профилем. Лавровый венок, длинный нос, одутловатая шея.

— Это он, Траян! — обрадовался я. — Работает, значит, система!

— Так и есть, так и есть, — ответил дух. — Ну, я пойду?

— Давай, — ответил я. — Тебе Либера Либертад. Действуй. Не очень свирепствуй, договор же…

Из сада донёсся вскрик, от калитки скрип — и след скарбника простыл.

Тополь шелестел последними листиками, бурыми. Высоко, на горе, надо мной и Потвориной хаткой, тяжело гудел и звенел вечный, неумолчный, переменчивый — город. Я повздыхал на северный ветер я полез обратно, вниз.

— Кабель на крыше перетёрся обо что-то… Я поправил там… Короче, это мелочь. Теперь всё работать должно. Такие дела.

— Дождала! — ответила Потвора, ловко обходя всякие «спасибы». — Это ж, сейчас, такое одно показуют кино, мне сказали, вечером. Ты видел? Французское, от. Без конца серий. И стыдно, и интересно, и платтячка. Як побачиш, так и смотришь — чем жеж оно кончится, собака дикая… Ладно, беру сито — дывлюся, шо жито, а ты сядь тут тихесенько и сумочку мне передай, там шось цикавеньке… Ну, чили выставь за двери^[97], а то бывает…

— Ещё чего, — ответил я. — Говори, давай, сколько можно уже? Мера за меру. Погнали…

— Кхе, — сказала Потвора и плюнула в огонь. — Смотри мне тут, без борзянки.

Она расчистила на столе укромный уголок, взяла сито, посмотрела сквозь него за окно, в бочку с водой, на огонь — потом поставила сито на расчищенное местечко и высыпала в него горох, неизвестно откуда взявшийся в правой её жмене.

— Цит, — возвестила Потвора глубокомысленно и глянула в сито.

В ходиках на стене что-то завозилось, прохрипело: «От сволота», — и уснуло вновь, сладенько прозевавшись. Единственная стрелка показала три во второй раз.

Потвора потарахтела горохом, почесала ухо, повращала глазами, поднатужилась и выдавила совсем тоненьким голосом:

— Дай, мальчик, бабе денюшку, куплю себе молочка.

— Вымогательница, — буркнул я. И покатил ей через стол тёмный денарий.

— Отжеж, щеня зинське^[98], — проскрипела Потвора, поймав монету в фартук. —

Такое дать! То ж силибро!

— А надо берлянты? — елейно спросил я. — Когда ты уже напросишься?

— Ццц, — поцыкала Потвора зубом и поправила платок. — Нацит! — и она повторила манипуляцию с горохом и ситом, в этот раз из левой горсти.

Сито затряслось, потом подпрыгнуло, несколько раз пискнуло мышкой и затихло.

— Бузя, не псишь, — сказала Потвора орудию производства. — а то бабе плохо слышно. От зара надину очки^[99]… Ну, непевный. — сообщила она, разглядывая прыгающие по ситу горошины. — Внимания! Зара буду казать! Вижу, бала-бала, слухай. Ты слухаешь? Кажу… Неясно ничего. Тут муть с пылюкою. За варево сказала тебе — боишься знать, мысль гонишь… А! От и важное казание!^[100] Две из трёх, — изрекла Потвора. — Твоих, кровных. Вот у них есть такое, что тебе нужно… знать. Будет стреча, у верхах… Верхи из тобою стретяться, непевный, шоб ты знав. И трое из семи — тутошних, не твоих, осудять тебя, як явисся з поганой дороги… А четверо — допоможуть. Там договор и крест. А серце вспокоится в сумке, и, шо характерно — в твоей же. Там у тебя выходит так: пройшлое, тепера, и шото из будучого. Носишь из собой. От…

— А можно конкретнее? — буркнул я, оплакивая римскую монетку всем сердцем беспокойным.

— Конкретные ответы шукай у школи, которую ты всю прогулял, — невозмутимо заметила Потвора. — Моё дело тонкое. Несознанка. Никаких имён. На тому и сижу.

— Хотелось бы уточнить, — повторил попытку я. — Это, что — не зовут? Само приходит, да? Оно неназываемое или безымянное? Которое гоню и знать боюсь.

Потвора посмотрела на меня памятливо.

— Была бы я как раньше — просто сварила б тебя, — устало выговорила она. — И съела. Все дела, чики-пики-туз. Так не могу ведь — и силы не те, и возраст, еще сахар поднялся, собака. Утром такие памороки^[101] — еле соображаю кто, шо, где я…

— Надо много воды, это для меньше сахара, — авторитетно замтил я. — И вот, курантилу попей. Тут что-то сердечное. Ещё можно взять ношпу…

— Я уже не девочка, для курвантилов ваших, — отмахнулась она. — Везде химия… Я тебе так скажу, доигрался. Загадано тыщу раз — не бери денег, не лизь до мёртвых, не зловорожь. Так нет — казала-мазала. Оно колдун… Недошиток!. Тебе старая твоя ничего не говорила?

— А откуда… — начал я и осёкся. — Да всё время говорит. Критикует, обзывает, кулаки в лоб тыкает, вот…

— Мало, — утвердительно сказала Потвора. — Я б такое щеня задавила сразу, мешок на голову — и у воду. А она… Ладно, непевный. Ты не дуйся тут, як жаба — скажу тебе, неразумному, последнее — двух тех своих ты студова вернул — почти вернул, дуростью и жадностью — теперь стережися. Им для жизни надо, чтоб не жил ты. Совсем нежил. Таке вже було.

— Це коли?

— Як тебе не кликали ще. Одна тoдi дуже полюбила^[102], — внезапно сказала Потвора и глянула куда-то, в чёрную-пречёрную воду. Та вскипела.