Дни яблок
Шрифт:
На самых обычных ветвях самых обычных яблонь и груш, старых, почерневших в мшистую прозелень, голых, гнутых, заскорузлых, — раскачивались вовсе не поздние плоды зимних сортов вроде исчезнувшей «бычьей морды», нет: бессонный сад был полон мотанок — маленьких безликих куколок из тряпок и нитей. Хранителей.
Лицом каждому белому полотняному кокону служили расшитые ленты, перевязанные крест-накрест. Вышивка: старый узор, красное по чёрному — набухшие запёкшейся кровью знаки, были пожалуй, живее самих неспокойных куколок. Нитки казались
Мотанки колыхались, трясли сонные ветки, крутились на своих нитках, открывали алые пасти и, похоже, пели. Ту самую колыбельную, от которой просыпаются мёртвые, но не до конца.
— Вот он, вот он, вот он, — запищала вся стая. — Загадай ему, загадай! Скажи, непевный, где света край?
— Ой-ой-ой, — ответил я.
— Что с тобой? — заинтересовались они.
— Я влюблён, — пошутил я.
— И в кого, в кого, в кого? — закачались куколки.
У них обычно короткая память. В смысле — подобные легко перескакивают с темы на тему, им легко морочить голову, ведь там у них лишь перо да булавки — и это в лучшем случае.
— Света край, где тьмы начало — тень, и больше ничего, — радостно ответил я.
— Проходи, ходи, иди, — закачались мотанки. Их юбочки и широкие рукава чуть слышно лопотали на ветру.
Я перепрыгнул через канавку, прошёл неверной тропкой по щербатым камушкам и глинистым кочкам — через весь недобрый старый сад к домику почти под горой.
В сенцах при входе стояла ступа, рядом с нею лениво умывался кот.
Серый страж. Я задержался на минутку.
— За ухом черно, — подсказал животному я.
Зверюга хищно улыбнулся и вытянул по направлению ко мне немалую лапус когями, измазаными чем-то бурым…
— Сало, — сказал кот. — Мало.
— Котам-хатам, — возразил я. — Заклякни, морда.
Кот неожиданно для себя так и замер с вытянутой лапой. Глаза его сверкнули в мою сторону красным, усы встопорщились — зверь попытался издать звук, но сумел лишь раздуться вширь.
— Давай, кыса, давай. Лопни или тресни хоть, — позлорадствовал я. — Порадуй меня в эти дни.
— Ну, шо там принесло — човен чи весло[91]… — послышалось из комнаты. Я подул во все стороны, послушал шипение и шорохи по углам, открыл дверь и вошёл.
В помещении было сумрачно, сыро и пахло травой, а ещё чем-то трухлявым, вроде старого дерева — сухой вербы на болоте.
В остальном — просто комната, изнанка почти вросшей в землю хаты, несмотря на сырость, тёплая — настоящее логово, с печкой, столом, мисныком[92] у двери и лавкой вдоль стены.
В красном куте на лавке за довольно корявым столом под обрамлёнными пижмой от мух, совершенно чёрными образами, восседала немолодая носатая тётка — в жилетке поверх ста халатов и платке поверх
Такие, как я, нередко заходят дальше, чем следовало бы. Наши пути непрямы, и цели не всегда оправданы. Кто-то идёт, глядя на звёзды, кто-то читает следы или разматывает нить, кому-то хватает ума оставлять крошки идущим вслед. Однако всех опаснее те, кто ждёт нас на любых дорогах, всегда. Терпеливо, настороже, на страже. Иногда мы встречаем их по пути, тех, что уже были. Прежних. Подходим на опасные расстояния — или и просто заходим дальше, чем собирались — ведь каждому своё.
Такое место в любое время.
Потворин стол был завален разнообразным барахлом — ступка, макитра сухого гороху, кастрюля, из которой пыталось вылезти нечто, внешне похожее на тесто, миска с надписью «не сильно жар.», полная семечек, бобы в полотняном мешочке; что-то, некогда бывшее небольшим земноводным — нынче засохшее совершенно. Незаконченные мотанки, спутанные нитки, свечка, сито, кусок воска. Квитанции за свет, прижатые чьей-то рукой: чёрной, явно откушенной. Закопчённый чугунок с кипятком, второй чугунок — с подозрительно спокойной тёмной водой. Ворона. Калина. Йод.
— А, непевный[93], — радостно оскалилась баба. — То ж я и думаю, до чего мне снилась мыша… Ну, проходи, не стой. Хочешь, погадаю на смерть?
— И что гадать тут? — спросил я, мостясь на лавку с другой стороны стола. — Смерть есть смерть, придёт без гаданий.
— Именно что, — солидно заметила Потвора. — Ты и ждать перестанешь.
— Будет март, — вяло заметил я.
— Перестань, — отмахнулась Потвора. — Будет снег.
— Нигде не сказано, что в марте не снежит, — не растерялся я.
— Ну, — подвела черту Потвора. — Перед снегом плохо всем. Кости, давление, тудой-сюдой… Весь этот север-ветер. Как сейчас вот — крупка и мряка. Где теперь погоды? Нема и катма[94].
Я посмотрел в подслеповатое оконце. Хорошая погода в конце октября… Про отсутствующих ничего плохого — или правду. А ноябрь безжалостен до хруста суставов и греется лишь воспалениями.
— Ну, непевнятко, кажи бабе, чего припёрлося, — заботливо проскрипела Потвора. — Чили катай отсюда, пока я добрая.
Я выставил на стол пляшку.
— Живой бабушке на стол пустое? — оскалилась Потвора. — Ты каким местом думал, хлопче?
— Что оно? — спросил я. — Чую — варили, но что?
Потвора обтерла пальцы газетой, кинула ту в печь и ухватила тару.
Принюхалась.
— Так тут приворот, — удивилась она. — Сильно сварено. Не по-нашему как-то. Три крови, две земли, первая вода, руда, крапива — чистая работа. Мастер опытный, а шо?
— Ой, — ответил я, — а то ты не знаешь, опыты-шмопыты… Ты мне скажи — кто, что за мастер, имя там какое. Может, погоняло или же по сути?