Дни яблок
Шрифт:
— Ну ты умный, — хмыкнул он.
Дерезовые козы были рядом. Не хотелось бы плохо говорить про собственную магию, но в облике их проскальзывало что-то волчье. Видимо, от ягод… Затем зверьё учуяло Скарбника и ринулось — он побежал помосту. Тот раскачивался. Впереди виднелся замок, наш, как новый, свежебелёный.
Я поджёг мост. Тетрадь по химии сгорела радостно, а вот солома вспыхнула немного лениво — словно сырая.
— Я знаю желания! — крикнул Скарбник. — Твои и всякие, человечьи! Я полезный! Беру излишек только. Взамен даю! Могу и золото дать, знаю места. Подскажу путь к любви. Исцеляю!
Слова
Неторопливый дождик накрапывал с этой стороны времени. Лестница вернулась на место вместе с сонной дерезой, обычной на горах у нас.
Я поднялся в город, дошёл до переулка, затем до парадной каменной лестницы, недостроенной с довойны. Вышел на площадь. У фонтана ещё стояли столики, забытые с лета, так недавно ушедшего от нас… По ним прыгали воробьи.
В чаше фонтана лежали листья — на дне, под водой, что казалась серой — ведь смотрелась только в небо. Плыли сквозь рябь по перевёрнутому небу косматые облака — прошедшее ненастье. И далеко-далеко, за ненашим краем, гуси рассказывали ветру про пору прощания. Колокол вторил им — я слышу его теперь так редко.
Подошёл троллейбус. Два сцепленных вагона. Длинный маршрут потому что. И по Старой дороге к тому же.
«Только бы не заснуть, — подумал я. — Шесть остановок. А то завезут за Куриный Брод и даже дальше».
Как-то раз на кухню к тёте Алисе залетел голубь. Вообще-то в этом нет ничего такого страшного. Может, душа ошиблась форточкой. Может быть, в старой голубятне у них во дворе все ещё жили какие-то птицы-подкидыши. А может быть…
В общем, голубь влетел на кухню и стал клевать хлеб на столе.
Вернувшиеся с натуры тётя Алиса, дядя Жеша и сын их, великоразумный Додик, застали птицу абсолютно бездыханной и, как выразился позже дядя Жеша, «совсем завалившуюся на крыло».
Семейство Голод не растерялось. Мама, посетившая сестру через час после описываемых событий, рассказывала.
— Представь себе, — говорила мама, — захожу к ним за выкройкой, крыжовник принесла — и вижу: бедный Додик в рваной майке рисует дохлого голубя, огурцы и синенькие на этой их клеёнке… терракотовой. Алиса над ним стоит и подгоняет: «Быстрее, говорит, зарисуй! Свет уходит».
— Я, — включилась в беседу тётя Ада, непременно гостившая у нас, — вообще опасаюсь у них есть теперь. Раз тоже зашла к ним, как к людям прямо из клиники. Принесла битки, ну, конечно, биточки подозрительные были, кто-то из девочек баранину купил и, наверно, с рук. И Алиска, эта бестолочь, мне говорит: «Ты, Ада, отстала, сейчас сыроедение — это всё. Уноси своё мясо». Была уставшая тогда, решила: она про сыр мне чего-то лопочет. Ну, так и сказала: «Что себе, то и мне. Сыр, значит, сыр», — и ушла в душ. Рассмотрела там как следует их серые полотенцы. Выхожу. Сидят. Надулись, как на крупу мыши. На столе какое-то сено
Ну, я им всё сказала — и про полотенцы ихние, и про гастриты, и про то, что сено бывает и подмокшее, если дощщь. А всё равно — коням одно есть, а людям другое, и что я не гусь — траву щипать. И что я могу сварить бульон, если надо. У меня даже и лопатка с собой. Тут Жешка с окна как скривился: «От мяса в желудке тяжесть! — кричит. — Сосуды сжимаются и раз — тромбы. У меня от него послевкусие. Ешь, Ада, салат, не выдумывай, потом спасибо скажешь…»
— И что вы? — перебил тётку я.
— Что я? — победоносно заметила тётя Ада. — Я сразу сказала, что еще с войны знаю, откуда у него послевкусия — от угля сожранного! Он же ест уголля непрестанно — чистый бобёр, поди, глотка уже вся чёрная, что кошка ваша, а Алиске заявила прямо, что сама с лестницы ее уронила, когда в бомбоубежище бежали, а теперь все вокруг мыкаются с ней, дурындой. Салат с одуванчиков! — вскипала тётя Ада. — Я в ауте! Представь себе, Сашка, из чего у них каша варится.
— Берёзовая? — осведомился я.
— Тыква! — отвечала торжествующая тётушка. — Нарисовали всей кодлой и съели! Натюрморты.
— Сыроеды, — поддержал разговор я.
— Это что, — тревожно спросила Инга, — рисунок съели?
— И кисточки, все до единой, — добавил я. — С пастелью вместе.
— Вот же дураки, — беззлобно откликнулась тётя Ада, — и что вы мелете? Какие кисточки? Алиска сказала: «Такая аппетитная тыковка была. Зафиксировали, спекли и съели. Почему-то получилась каша».
— … Ну, так вот, — продолжила мама с некоторым напряжением в голосе. — Дохлый голубь!
— Ну, он поклевал хлебца у них, видимо, цвёлого и того, — отметил я. — Преставился.
— Алиса так и сказала мне, — сказала мама. — Теста поклевал. Додик делал лунный пейзаж, из муки и чего-то ещё. И фотографировал постепенно, говорил: «Изменяется колористика».
— Дуристика, — радостно вставила тётя Ада.
— Когда он его сделал? — уточнил я.
— В субботу, — сказала мама.
— А голубь? — осторожно осведомилась Инга.
— В среду… — горестно ответила мама.
— Настоящие свиньи, — мрачно резюмировала тётя Ада, — бодягу такую развели, прямо на столе. Сплошная плесень!
— Там мне Алиса говорила что-то про освещение… — проронила мама.
— Свет уходит, — хором сказали мы с Ингой.
— И мозги, — прибавила, «как медик», тётя Ада.
В нашем городе много странных домов, подобных тому, куда я шёл.
Все они построены давно. Львы, орлы и куропатки, рогатые олени, носороги, гуси, пчёлы, горластые рыбы, худые кошки, остролист, чертополох и листья каштанов, кадуцеи и просто люди из гипса обильно украшают их фасады.