Дни яблок
Шрифт:
Она побарабанила по клеёнке пальцами и посмотрела невидящим взглядом сначала на меня, потом на собственный стакан.
— В осень всегда вспоминаю войну. Так чего-то ярко. Вот я было потеряла ключ… Побилась с полицаем.
Я насторожился.
— Был тут один паразит, Пацура. «На вас, — говорил всё время, — был донос. Несите спирт». Конечно, давали ему самогон, многие желали сдохнуть. Так вот, эта свинья пьяная, Пацура, ко мне, школьнице, прямо на Сенке прицепился. Пойдём, говорит, на сборный пункт. Надо кому-то и в Неметчину ехать.
— Вы же в школу не ходили? — вмешался я.
— Ты просто глист дотошный, — сказала тётя Ада. — Чтобы
— Да! — обрадовался я.
— Оттуда, из школы этой, в Неметчину как раз и угоняли. Сначала всех переписали. Потом песни немецкие выучили. А потом — привет, и Гитлеру в самую пасть.
— Ничего не изменилось, кстати, — поддакнул я. — Ну, только так, на поверхности.
— Никакого сравнения, — проронила тётя Ада.
— Одно и то же гестапо, — не сдался я.
— Ну, я тогда вырвалась, а всё потому, что ножницы вынесла продать портновские.
— И как?
— Да никак. Он меня за косу, а я не растерялася, ножницами чик, а они громадные. Паразит с косой в одну сторону, а я дворами, дворами — в другую. А косу жалко, хорошая была, вся белая.
— Это в каком смысле?
— В известном. Я сначала белобрысая была, а потом, как косу обрезала и стрижку от вшей сделала налысо, чего-то потемнела, аж узнавать перестали. До того сидела дома в заточении или к Иде ходила, на крышу, поливать кабаки. Она там развела колхоз в корытах. А потом, к осени — цвет сменился, плен закончился домашний, кинулась шастать. Ида очень благодарная мне была в этот момент.
И вот я пока дома сидела, всё заметила, хотя бабушка мне зубы заговаривала, но я всегда вижу, где свадьбы собачьи. Был тут один такой, прихвостень немецкий, итальяшка какая-то, Франц звали, собачье имя просто… — Тётя Ада стянула с волос полотенце, разложила его по плечам и спросила прямо:
— Ты постелил мне? Нет? Так и знала!
— Бегу-бегу, — быстро ответил я. И отправился в смежную комнату, разбирать Бобино ложе.
— Ну так вот… — продолжила не видимая мне тётя Ада. — А знакомства всякие бесстыжие начались сразу, как папу на смерть проводили… Ты ж знаешь, как мы от войны утекали… Аж на Волчью гору. Мама говорила?
— Знаю! — крикнул я. — В общих чертах!
— Вот в чертях этих общих, собачьих, мы там и побывали, под горой этой, и главное дело — не гора, а кочка! Чуть нас там немцы в кашу не смолотили, а всё мама наша, бестолковщина. Только пыли наглоталися да барахло подрастеряли, всех дел… Зато папу видели, в последний раз. У него там неподалёку батарея стояла, на переезде, защищал железную дорогу… Каким-то образом нам навстречу попался, коника привёл, с каламашкой… Со мной поговорил отдельно, как со старшей в роду… И на войну вернулся… насовсем.
Я вернулся на прежнее место за стол и отпил кефиру.
— В общем, как до города добралися, до дому — едва помню, попухли все. Мама интернатских повела назад, в сиротинец. С этой тележкой в придачу, с плетёной. Рады были и счастливы, самых маленьких туда повтыкали. А мы, значит, лезем к себе. По взвозу. Трамваи не ходют, всюду отступления, пепел летает, гарь. И вокзал бомбят без конца. Хорошо, хоть с другой от нас стороны. Бабушка бодрится, начинает своё «Прекрасно, что ягод набрали. И ежевика чудо. А уж малина-ремантан. такая редкость. Придём — сразу варенье поставлю». А тут соседи навстречу, все с узлами, говорят: ужас, что было. Думали, вас поубивало! Оказывается, пока нас не было, прилетела бонба немецкая — и прямо в наш чёрный
Тётя Ада отодвинула свой стакан почти мне под нос и закончила.
— Мы, конечно, медлить не стали, бегом к себе. А там всё в пылюке, и кошка в обмороке натуральном, но потом восстала… Мама полетела, чтоб хоть кого-то найти на починку стены, вход задний ведь развалился, да куда там. Все разбежались торговлю грабить. Одно хорошо — трубы не задело, бабушка даже ванну воды набрала. А тут уже и водокачку взорвали, и немцы вошли.
Тётя Ада вздохнула и поправила полотенце.
— Я поначалу хотела пойти в отряд пионерский, в подполля… Но проспала. А тут прибегают сапёры ихние фашисськие, и с ними Франц, командир носатый. А тут мама на порог, из интерната своего. Она тут носилась постоянно — их же немцы в майстерню выбросили, в домик во дворе, считай, что в будку… Так она у нас в дому всё пособирала: наволки, одеялы… всё-всё, до чего дотянулась. Сироткам чтоб. Свои же дочеря перетопчутся… Ну, вот — Франц этот, мама, и мы в придачу. Я всё сразу и поняла, он на неё глядел-глядел, чуть моргалы не выпали.
А потом, представь, зачирикали по-французски… Он сапёров вниз отправил, сам с ними сходил, потом солдатов отпустил, а сам к нам выдерся, аж на шестой этаж.
И говорит так, вроде по-нашему, а смешно…
«Эту дому запишу, как в аварию. Житве тут можно по желания. Выселением не будет».
И действительно, с наших двух подъездов никого не погнали, уже потом только… когда немцы тикали. Ну, вот. Пришёл ещё раз, пленных привёл. Те намастырили вход чёрный. Кирпичины повыносили и досками зашили. Бабушка им пшёнку отдала и сухари… Плакала очень. А Франц всё ходил к нам и ходил, огородами через развалину, чтоб не заметили. Иногда маму заставал… Вот тогда расцвет-кордебалет: достанет свою мандаринку и давай струны щипать.
— Мандолинку? — усомнился я.
— Так и сказала, — фыркнула тётя Ада. — А мама слушала. Улыбки улыбала. Нет, чтоб по харе и в двери… Как-то раз, — тётя Ада попыталась было дотянуться до стакана с кефиром, да не смогла, стала крутить в руках ложечку чайную. — Получилось, я не спала и слышала. Всё. Всю свадьбу собачью! Он ей начал: то-сё, увезу. «… Там совсем другое небо, но вокруг все говорят похоже: я здесь слышал наше слово „паляница“… Ну, не молчите. Впрочем, вы же не знаете… Все мои погибли… налёт… пожар… не спаслись… Называется Триест… Можем и девочек вывезти, и маму, решайтесь, Аглае», — смешно имя коверкал.
А она таким голосом грудным ему: «Что вы, замужем, не могу…» Тётя Ада отшвырнула ложечку прочь.
— А после, видимо, смогла! Я их из виду потеряла было. От полиции спасалась, пряталась. Не то, что мама твоя… Кружевами не приторговывала. А боролася! И упустила…
— Ну… — начал я.
— На Луну, — ответила тётя Ада. — Ты слушай. Вот это, как немцам припекло, у них озверелость настала — погнали Франца нашего за моря куда-то, служить гитлерские службы. Затосковал с таких вестей он, видимо. С последнего поднемецкого лета и мама как знала что-то. Про папу… Карточку его спрятала на низ стола, бабушке велела в поминание переписать, видно, ей весть была или что. От тут у них с этим франтом сапёрским склеилося… Я её подстерегла и при всех сказала: так и так, как наши войдут — сделаю заявление. Изменила отцу. Спала с немцами. И пусть народ решает, как с ней быть.