Дни яблок
Шрифт:
А тут Идка с крыши сползла… К печке. Она как придёт — сразу к печке… От кахеля отлипла и ко мне. Вплотную. В штанах комбинезонных, бабушка ей сочинила, на собачьем меху. Подходит в своих штанах, шо мешок, и в валенках, мерзляк страшный, и говорит, злыдня:
«Только попробуй…»
Я ей в лицо, смело: «И что ты сделаешь?»
А она: «Будешь спать, заколю тебя… Спицей. В глаз».
Ну, я сразу поняла, что она чокнулась — всё правильно, такое пережить… Хотя Лялька вон абсолютно при памяти… Внешне.
— Кхм! — высказался я.
— Не чмыхай! — грозно сказала
А потом… потом… настала свистопляска, немцы, чёрть их бери, драпали, полицаи пьяные ходили и день, и ночь… Мама из интерната не высовывалась, прятала своих, самых взрослых, у монашек, чтоб не угнали… А к нам раз, и явился Франц — в сраке глянц, и говорит мне чудным своим языком: «Ариадно, прошу тебя, заходи до мамы, до пани Аглае. Датеш маме то пизмо, — и суёт мне в руку конвертик махонький, а потом. — Прошем те, быстро лети. Машина чека едино оро». Между прочим, чтоб ты знал: «оро» — это час. Я, конечно, пошла, только на крышу. Там в Идиной каморке посидела. Съела семечки белые, она там собирала на рассаду, вниз посмотрела.
— А там что?
— Конь в пальто мечется, вот что. Потом в машину сел. Я в них лушпайками кинула, да промахнулася. Ну… машина гудела, гудела, а потом уехала. И я сразу пошла за мамой тогда. Записку ей отнести. Несла, несла и потеряла. Это я уже потом поняла — потеряла, потому что налёт был, и стреляли очень. К тому же трамваи не ходили, ногами всё. А мама меня сразу выставила вон. Нашипела.
«Ты зачем явилась, — сказала, — теперь иди, или у монашек укройся, или домой скорей. Тут у нас без конца немцы шастают, и полицаи тут же морды суют. Заметят, облапают или угонят!»
Ну, я и пошла. Тут на меня Килинка напалась… Эта, от голодовки спасённая мамой, коза безрогая. Представь! Затянула под ихнюю лестницу, к окну этому слепецкому, где мама спала, и давай в лицо мне лаять:
— Де послання?
А я ей: «Где было, там нету. Отстань, идиотка».
А она:
— Ти що, ти що, викинула?
Помолчала, глазищами меня своими всю общупала, и как заорёт шёпотом:
— Що ти наробила, що ти накоїла, хто тобi дозволив це, xiбa мала право, вража дiвка! [110]
И драться… Она всегда напролом была, и с кулаками. При этом шклявая — от злости, думаю. Ну, я её общей массой одолела, конечно. Хотя ушла вся подряпанная и с синцами. В гостях у мамы побывала, называется. Я и вернулась, чтоб всё сказать. Во накипело! Сразу и маму увидела — с полдороги, за забором, с курятником этим её сиротским. Подозвала и рассказала, что были письмы, а я их потеряла.
— А она вам что? — спросил я.
— А что она могла мне сделать? — раздумчиво спросила тётя Ада. — Яже за забором, и без того поцарапанная вся. «Иди, Ада, домой, — сказала. — Всё, что могла, ты уже натворила». Вот.
—
— Говорили-балакали, сели и заплакали — я не уловила, ты чего шукаешь? Алиска сказала — ищешь чего-то. Ведёшь расспросы. Это в школе задали?
— Почти что, — радостно завёл я. — Реферат на ключевую тему.
— Это ты получается что на уроках не был? — между прочим, спросила тётя Ада. — Звонила перед тобой Алиска, сказала диким голосом: «…он был странный. Снова». И трубку кинула. Жаль. Я б её расспросила про кисель. Ты знаешь за её кисель? Последний?
— До сих пор не знал, — опасливо заметил я.
— Значить, — сообщила тёта Ада, — слушай сюда. Звонют. — Она сняла с плеч полотенце и кинула за спину, не глядя. — Звонют, значит, они мне, сообщают радостно: «Ада, приходи на кисель! Купили шесть пачек, варим!»
— Нет… — начал я. — Нельзя с гороховым супом перепутать. Невозможно.
— Тоже так думала, — подтвердила тётя Ада. — Но второй раз позвонили…
— Боже, — просипел я.
— Ага, страшно? — игриво переспросила тётка. — И меня чуть переляк не схватил. Жешка кричит в трубку: «Ада, в кастрюле всё белое! И лезет!» Потом Алиска телефон перехватила, говорит: «Что-то не то! Сладкий запах!»
Думала, со смеху помру.
— Ну, и? — осведомился. — Что они сварили? Клей обойный?
— Космос, — авторитетно сказала тётя Ада.
— Миллионы солнц, — вспомнил вслух я.
— Крем заварной, — сообщи ла тётя Ада. — Получилось густо, сказали. Еле в ту кастрюлю упихали.
— Да ну, — ответил я. — Теперь только выбросить.
— Это ты так думаешь, — заметила тётя Ада. — А они напекли блинов, смазали тем Космосом и съели! Меня звали, два раза.
— Забоялись вы? — поинтересовался я.
— Им сказала: спать ложусь, бо на сутки, — ответила тётя Ада, — А тебе повторю: не прогулюй. Сейчас не война, это тогда была школа немецкая.
— Там до сих пор гестапо сплошное, чтоб вы знали.
— Язык у тебя сплошное это вот, ну, что ты мелешь?
— Мелете вы, а я спрашиваю…
— И что?
— Где спасибо за колечко?
— Не то нашёл ты, всё равно не то, — заявила тётя Ада и поджала губы. — Моё было с трещинкой. — Но и за это спасибо, буду носить даренье папино теперь. Не сниму до смерти… Так скажи мне, Сашка, что ищешь, за чем припёрся, по глазам вижу корыстным твоим. Наверно, уже весь близорукий от книжек этих.
— Я… — начал я. — Тётя Алиса сказала у вас ключ есть, старый…
— Да сказано тебе, полоумному, теряю я их, — раздражённо сказала тётя Ада, — С детства самого… Теперь свой — и то на шнурке ношу на шее, как девочка-дурочка, а тут: как здрасьте «старый», до сраки две… Даже вот папа, и то — нарисовал в нашей квартире, там, где вы сейчас, — на коридоре, прямо на стене, ключарню такую: домик, а в нём виден ключ и гвоздики прибил, чтоб мы их вешали. Так и вешали, а как наши зашли — ключи и пропали. Замки менять пришлося… Дядя Боря когда вернулся, ну… Всё, устала я от прошлых. Как ты рождение отгулял?