Дни яблок
Шрифт:
Тут тёткины руки совершили удивительное движение… удлинились.
Длинными и корявыми клешнями „тётя Алиса“ ухватила меня де горлом принялась выкрикивать странным „двойным“ голосом.
— Убигайся, твагь! Убигайся, твагь! Хог, иой Хог!
— От твари слышу! — закашлял я. — Изыди! Absit omen!
Тёткино лицо задёргалось, издавая визгливые, почти непристойные звуки, словно то, что находилось там, за ним, пыталось смеяться. Руки у моей шеи, пахнущие забытыми в подполе овощами и слежавшейся в нехорошем
„Символ четырнадцатого дня — труба, — говорит Альманах. — Лучше всего начинать дела в этот день, они удаются. Сегодня лучше отказаться от горького и сладкого“.
Люди, рождённые в этот день, имеют призвание к чему-либо. Они умеют увлечь за собой. Готовы на подвиг».
Я опять оказался распростёртым на чём-то жестком. И к подвигу готов не был.
— Прошлой ночью взошли ли на небе звёзды? — сказал кто-то.
«Не больше пяти», — хотел ответить я, но обнаружил, что почти ничего не могу сказать — лишь хрипы и кашель доступны мне. Я лежал на серых плитах моста и высоко-высоко надо мною, в пустом высоком небе проплывали серебристые паутинки.
— Молчишь? — самодовольно сказал маленький сгусток тьмы. Я поморгал. Сгусток обрёл знакомые очертания и оказался Стиксой, совой, двенадцатым ожившим пряником.
— Ты опять тут? — скорее просвистел, нежели сказал я.
— Нет, я в Афинах, — сердито сказала Стикса.
— Глупо везти туда ещё одну сову… — прошелестел я.
— Молчи и слушай, — ответила она. — Пока время и место ещё существуют. Я помогу тебе пройти обратно — Ангел пока что на твоей стороне. И кое-кто ещё… не хотелось бы называть имена.
— Неужели Пиф, собачка дикая?
— Идиот, — ровно сказала сова. — Надеюсь, когда придёт пора, ты поумнеешь… Ну-ка, хватайся за меня поскорее и закрой глаза. Мудрая Стикса будет расти, не стесняясь пространством.
Я решил послушаться. Ухватился. Закрыл глаза.
«Мало ли в какую сторону, — подумал я, — растут совы».
И всё переменилось.
Ветер был с запада — влажный и тёплый, совиные перья мягкими, а посадка неожиданной и жёсткой.
— Спасибо! — рявкнул я, оказавшись на тёткиной кухне. — Смотреть надо, куда летишь с грузом! Весь копчик отбил!
Сова, каким-то образом вновь принявшая весьма и весьма лапидарный облик, сердито свистнула в ответ и вынеслась в форточку.
Надо мной стояла тётя Алиса.
— Слава Богу, Саничек, — пробормотала она. — А я смотрю, у тебя чашка выпала из рук, по всему столу брызги — и ягоды так скомпонованы эффектно… а ты сидишь, как неживой, и синяки на шее откуда-то. Я уже ноль три звонить хотела, такой ты был белый и синий поверх. Я вспомнила, где тот ключик, принесу сейчас.
— И это мать моего внука, — сказала призрачная Нина Климентьевна. — Ужас! Просто невозможная глупость…
— Невозможная
— Хочешь, чтоб я их отпустила? — несколько зловеще прошипела Нина Климентьевна. — Я могу — и как глупость, ещё и как невозможная!
Я глянул на неё внимательнее. Сущность неугомонной старухи держала цепкими лапками за шкирку двух человекоподобных существ, очень похожих на уменьшенные, несколько непропорциональные, копии обычного подростка, очень похожих на меня…
— Я достала их из тётки твоей, — зашипела Нина Климентьевна, как кобра из мультика. — Можно сказать — извлекла! Изъяла… Зачем ты втащил в мой дом эту пакость? Я ведь препятствовала! Тратила силы!
— Заберите их… — попросил я, — заберите скорее… Пожалуйста!
— То-то же, — надменно процедила Нина Климентьевна и встряхнула пленников. — Вот я и совершила благое дело. Надеюсь, пойду дальше теперь. И ты ступай. Спроси совета. Деятель!
С этими, совершенно неслышными словами она растаяла, вместе с извивающимися подобиями меня.
— Здесь пахнет закрепителем! — сообщила тётя Алиса с порога. — Ты что-то разлил?
— Желчь, — мрачно ответил я. — Чёрную. Три литра. Принесли, что искали? Давайте.
— Да! Меланос холес! — радостно сказала тётя Алиса. — А я чуть снова не забыла! Вот!
И она выставила на стол жестянку. «Эйнемъ», ещё можно было угадать на ней. Хотя и надпись, и фон значительно поблекли.
— Там может быть что угодно… — заметила тётя Алиса.
— Маленькая, — жестокосердно заметил я. — Для всего, чего…
— … Вряд ли, конечно, ключ, — закончила она. И открыла коробку…
• • •
Я стоял на краю яра. Нашего, который вдоль Житомирской. Было лето.
— В следующий раз, — раздался позади меня знакомый голос, — пошлю к родничку Жешу. Ну, посмотри на себя, вся вымазалась — а воды принесла полманирочки!
— Сильно хотелось пить, — отозвался писклявый голосок.
Совсем рядом со мной, прямо на траве, подстелив под себя одеялко с подозрительно знакомыми лисичками, сидела пожилая женщина в настоящем пыльнике, некогда лимонном. А рядом с ней — маленькая пигалица, в белой майке и чёрных штанцах на лямке. Девочка была перемазана чем-то. В два, я бы сказал, тона.
— Это черника? — доверительно поинтересовалась пожилая женщина у девочки.
— Сверху да, — пискнула та.
— А до того?
— Был уголь, — виновато заметила девочка. — А потом…
— И где он?
— Съел. Жешка! Опять съел весь уголь!
— А ты что же?
— А я рисунки… Так вкусно пахли, картошечкой.
— И водичкой запили?
— Я не виноват… — буркнул подошедший к ним мальчик. — Завтракали крапивой этой, варёной, а от неё сплошной холод в животе.
— Сбегаю к Лике, — пропищала девочка, — у нес последняя карандашинка. Химическая! Такую не съешь.