Дни яблок
Шрифт:
— Конь, конечно же, чёрный? Или дохлый уже? — неделикатно спросил я.
— Призраки ездют на чём хочут, — безмятежно отозвалась тётушка. — Ты же от них спасаешься?
— Что мне будет за ответ? — спросил я.
— А вот что найдёшь по горшкам, кроме колечка, то и возьмёшь, — сказала тётя Ада. — Ладно, пойду на кухню, гляну-выкину с кастрюль, потом в душ. Постели мне у Бобы после дурости своей. Лягу.
И она покинула кривую комнату.
Я легко нахожу потерянное, вижу мёртвых, вещие сны и радугу после дождя, ещё я неравнодушен к деньгам — как все,
— Значит, искать, — сказал я сам себе. — Искать колечко… в цветах… в корнях… Что бы такого сказать колечку? Выйди на крылечко? Блинский блин… Ну, давай тогда: «Колечко, колечко — выйди на крылечко».
Никто ниоткуда не вышел. Было слышно, как тётя Ада в ванной уронила зубные щётки. Весело свистнула какая-то электричка на недальней железной дороге.
Я посмотрел на цветочные горшки, они мирно стояли на подоконниках и двух специальных полках, намертво прибитых к откосам — поперёк окон.
… И оказался среди зноя. И песка. Очень белого и мелкого. Стрекотали кузнечики. Но стрижей не было в пустом и очень ярком небе. Это означает осень. Эмиграция пернатых, значит. Но пижма цвела и пахла летом всё ещё. Здесь, на белом песке, неподалёку от дороги, топорщился подорожник, цвёл неунывающий цикорий, и ласково сиял царский скипетр, в просторечии коровяк.
Я услыхал, как смеются дети, несколько… много…
Сразу за пригорком, на лужайке, среди корявых сосенок, открылась мирная картинка.
Дети. Полтора десятка или больше.
Слышна была канонада, очень далекая. И виден был дым. Рядом — жирный и чёрный, но вслед ветру, в другую сторону. И далёкий — за соснами и песком, тёмный мазок на лазури. Неподалёку кто-то плакал. Нехорошо, утробно. Выл.
Оказалось, плакала женщина — темноволосая, ещё молодая, с короткой стрижкой. Рядом с ней, как заведённые, всхлипывали три девочки: одна повыше и постарше, тёмно-русая и сероглазая, с фунтиком ежевики и измазанная ею же; вторая вся такая японская миниатюра — мелкокостная, худенькая. С охапкой луговой травы в подоле. И совсем маленькая, сплошные светлые локоны — с палочками в руке. Девочка пыталась сплести что-то из них. Палочки гнулись и не ломались.
— Лещина, — сразу подумал я. — Где только взяла…
Женщина на них и не глядела.
Все они рыдали посреди дороги, песчаной. Женщина на коленях. Девочки стоя. Чуть поодаль стояла ещё дама: пожилая, почти старуха. Уже мне знакомая.
— Аглая, — сказала она, дождавшись паузы во всхлипах. — Ну что ты, право… как за покойником.
— Следочек, — сказала первая женщина — та, названная Аглаей… — Следочек!
Через плечо у неё был ремень от сумки, в каких носили противогазы когда-то, женщина порылась в ней, достала жестянку, открыла и вытряхнула что-то из неё. Не глядя.
Мелочь из коробочки полетела в разные стороны, словно брызги. Что-то докатилось до меня и спокойно легло рядом, наполовину утонув в песке — мелком, белом, чистом.
Девочки молчали. Дети неподалёку обступили невысокого кудлатого конька и тормошили гривку
Я выловил из песка медное колечко с бирюзой. Не кольцо, показалось мне. а чистый глобус — параллели, меридианы, волн сияние синих и зелень гор — прохладная… Только маленькое всё, почти неразличимое. если не всмотреться.
Женщина тем временем что-то аккуратно положила в жестянку — что-то похожее на комок земли. Встала. Отряхнула юбку. Прошлась вдоль кромки битой тропы — нагнулась, сорвала подорожник. Прикрыла им то, в коробке. Потом ещё и платком накрыла носовым. Малюсеньким. Закрыла коробочку, перевязала её косынкой…
Старшая спутница смотрела на неё сосредоточенно.
— Аглая! — повторила она. — Галя! — Очнись, одумайся. Чем ты руки пачкаешь? Ведь дикое язычество.
Та оглянулась, поправила косынку на коробке, затянула потуже.
— Ты же дочь священника, — закончила совсем тихо старшая.
— Он Пётр, — ответила младшая, черноволосая и упрятала жестянку с песком в наплечную сумку. — А Пётр возвращается… Или ты забыла?
— Что ты, право, шпильки матери подпускаешь, — вздохнула старшая. — Моё дело — упредить…
— Пошли, мама, — ответила женщина уверенно. — Тучи вон повсюду. Ветер. Может, до реки и успеем… добраться. Не прилетят…
… И грянул колокол…
— Думала — потерялося давно. Или пропало при переездах… А оно тут… Давно, видимо. В земле, значит, — говорила тётя Ада каким-то необычно миролюбивым тоном и вздохнула. — Интересно, с откуда? Это ведь папа привёз с польской кампании всем нам… До войны ещё… Сказал: безделушки девочкам, грошовые, сказал. Сказал: купил за медные деньги медные кольцы… Смеялся. — Она вздохнула. — Тогда казалося, что бирюза в них была, — добавила она. — Другая вроде. Прозрачная.
За окнами прозвенели друг-другу скоростные трамваи — поравнялись, видимо. В город и из города. Через невидимую реку и под мост.
— Потом бирюзинка выпала, — сказала тётя Ада. — И мне знакомый мастер мамин поставил другой камушек… Сказал: павлиний глаз. А потом и колечко пропало — я так думала: мама выбросила. коробку. Уже война была, там много чего с концами пропало… Так ничего от подарения и не осталось. Плакала я за ним. А оно — вот. Хоть вроде и не то. Мое было заметное, а это мелкое. Видно, Лалькино. Она с ним долго носилась, вот в осень, как ты родился, оно у неё треснуло, да… Ничего не меняется, — подытожила тётя Ала внезапно. — Осень всегда вот… А люди в первую очередь. Я постоянно была командирша, например. Потом жалела. Иногда.
— Да ну, в пустой след же, — брякнул я, расправляясь с кефиром.
— Чтобы понять за пустое, знаешь, сколько времени надо? — важно спросила тётушка.
— Пол-урока, — сразу ответил я.
— Вся жизнь, дурень, — незлобиво заметила тётка. — Ты вот восемь что делать любишь?
— Спать медведем. Но другие люди просто кофе пьют, чтоб глаза приоткрылись.
— От него судороги в тонком кишечнике и отпадает эмаль. Говорю как медик, — бесстрастно отозвалась тётя Ада. — Я сейчас не про то…