Дни яблок
Шрифт:
— Кхм… — ответила полупряничная птица. — Скажу, что знаю…
— И ни слова больше, — вставил я и чуть не подавился.
— Некая девица жила недалеко от моря, — начала своё Стикса. — И забыла страх… — Сова стрельнула глазом куда-то в сторону задумчивой Эммы и повторила. — Забыла страх, так хотела золота. Прежде всего. Были у неё и остальные желанья… Но немного.
— Хм… — бесцветно заметила Эмма. — Кто бы осудил.
— Не очень хотела детей, — милым голосом продолжала своё рассказчица. — Но не отказывалась от мужчин, а особенно — от монет. Конечно же, обратилась к колдовству, и было ей сказано,
Случилось вдруг, что на город напали люди с моря — из тех, что торгуют живым товаром. Разбойники напали, и были похищены дети — на продажу в далёкие земли. В числе похищенных было и дитя хозяйки Довхольма… Ребёнок и челядинцы были схвачены во время утрени, в часовне — куда ходили господа и слуги с ближних мыз. Вдова заперлась в своём имении, где и предалась печали, но, может быть, и нет… Говорили разное…
Спустя годы в город пришла хворь. Многие жители умерли, многие — бежали. Все боялись, и никто не знал, как остановить мор. И тогда в город явилась дама, в которой многие узнали хозяйку Довхольма, и она знала, как победить напасть.
Она указала, что спасти может только жертва: нужно было закопать в землю живое существо. Горожане были в отчаянии, потому совету вняли. Закопан был живой петух, но болезнь продолжала свирепствовать. Тогда похоронили живьём свинью, но и это не помогло. Ничего не оставалось, кроме как принести в жертву человека.
Тут кстати случилась буря. Море бесилось, считайте, сутки, и поутру горожане нашли на берегу полумёртвого юношу-моряка, привязанного к обломку мачты. Были люди, отвязавшие бедолагу. Случились и те, кто подхватили парусину с полубесчувственным парнем за четыре угла и опустили в заранее вырытую могилу. А уж бросать лопатами комья земли на несчастного принялись сразу все. Моряк очнулся, умолял их прекратить, но в ответ они всё продолжали и продолжали кидать землю. Вскоре дело было сделано: морское подарение похоронили заживо.
После бури ветер переменился, и болезнь отступила. Но некоторые утверждали, что слышали доносящиеся из-под земли крики: похороненный был беспокоен, обвинял горожан в жестокости и грозил позвать дьявола или матушку.
— Затянутое вступление, — ласково сказала Эмма.
Сова глянула на неё памятливо.
— И до того стало беспокоить всех привидение, что люди вновь пришли к вдове. Та выслушала их, угостила вином — и не велела тревожиться о бродячем морячке… Дескать, она примет меры.
И приняла…
Многое говорили про вдову из Довхольма — и что все злые ветра фьорда у неё в кофейнике, и что есть у неё привидение, указующее на клады, и что поклоняется она неведомому, а голова у неведомого — что гусь, только с острыми зубами. А ещё шептались, дескать, говорит она с мёртвыми, как с живыми, — и те послушны ей, особенно морские
— Хочешь? — спросил мёртвый сын. — У меня его много.
Правда, говорил невнятно, да и двигался будто каменный, и смотреть на него нельзя было, но она всё равно посмотрела… Всё же родная кровь.
… Тем временем обнаружился и мой двойник: сел ровно, вообразил на себе синий свитер и перестал показывать язык мне.
«Тянет жизнь, мотает нервы, — мрачно подумал я. — Чтоб ты провалился, недошиток».
И я заметил «сверкалочку» — такую странную игрушку с хвостиком. Мне её подарил дядя Жеша, несколько штук сразу, мне и Данику. Одно из подарений я передарил Гамелиной на Новый год. Я в детстве любил заходить к ним перед Новым годом — у них на елку лепили свечи. Настоящие, хотя и тонкие. Именинные. Смотрелось, конечно, красиво — но не без тревоги.
Я взял сверкалочку, незаметно ни для кого, и дернул за хвостик игрушки легонько — раздалось жужжание. Все насторожились, а Стикса повысила голос.
— Нашли вдову, — вещала сова, — прохожие люди утром через несколько дней, она голосила во дворе — страшная, вся чёрная — лицом и лохмотьями, седая ровно наполовину, как по нитке отмерено, и щербатая словно волк… А более на мызе Довхольм живых не было… Столь ужасно было открывшееся взглядам, что решено было мызу сжечь со всем добром и немёртвым людом, что ползал по усадьбе, словно мухи осенью…
— И какая здесь мораль? — поинтересовалась Эмма.
— Мораль проста, — сказала Сова, — мызу сожгли, да вот вдовы или тела её не досчитались. А на второй день Рождества, когда так сладко спится — всякая постель свежа, пахнет лавандой и ясным утром, — море пришло в город… Говорят, мёртвые мстили, говорят, море призвал найдёныш из своей неглубокой могилы, говорят — он очень смеялся, когда волны добрались до церкви… Говорят, потом сказали: «Ангел прогневался». И говорят, и говорили многое, да что теперь узнаешь.
… Я вновь дёрнул «сверкалочку». Она зажужжала и явила несколько искорок…
— Как будто сверчок, — сказала Эмма и прислушалась. Прислушался и я. «Не я» насторожился — один-в-один. И даже пасмы[168] волосьев грязных преобразил, ну всё, чтобы уподобиться… Чтобы одно лицо. Чтобы пролезть в живые…
— Ты спрашивал про кислинку… и остальное… — начала Эмма. — Расскажу. Тут всё просто. Главное — работать с каждым слоем правильно. В этом рецепте всё требует особого отношения. Для начала надо взять кило антоновки. Зелёных, кислых яблок. Восемь яиц. Двести грамм масла сливочного, полкило муки и чуть больше чем полкило творога. Соду: половинку чайной ложечки, ваниль, соль для вкуса. И один стакан сахара…
Мы со Стиксой слушали внимательно, «не я» качался на стуле и забыл моргать.
— Замесить не круто тесто, раскатать, — вела своё Эмма.
— Это тот рецепт, где белки в холодильнике?
— Да! — оживилась она. — Правильно! Забыла сказать! Ну так вот… Это ведь только первый слой. Берём четыре яйца. И сметану ещё двести грамм, только не из ванночек, а нормальную, жёлтую. Соду надо погасить…
— А как же…
— Замесить надо некрутое тесто… Раскатать, разложить на противень… Ты знаешь, что надо делать с противнем?