Дни яблок
Шрифт:
— Кто разрешил? А? — И, глядя почему-то на меня, ткнула мне в лицо пустой штоф.
— Коллектив, — выдохнула Линничка. — А что?
— А ты куда смотрел? — продолжила допрос Гамелина.
— Фонариком мне в глаза посвети ещё, — опомнился я. — А то плохо слышу, что шепчешь там…
Аня поставила пустую бутылку на буфет, посмотрела на неё, вздохнула и переставила на пол. Глянула вниз хмуро и заметила:
— Не знаю, что теперь и будет.
— Винчик-глинчик, — радостно заметила Лидка. — Не жабься, Анька, там от спиртного три слезы котячии. Я нашла старый мёд, кстати, тоже для глинчика польза…
—
— Засада, — сказала Гамелина в пространство. Потом посмотрела вслед Шароян, расплела хвост косы и сказала, глядя на меня в упор, безжалостно и близоруко: — Прости, сорвалась. Зря.
— Ничего, — ответил я. — Всё равно не забуду…
— Это наше… Для нас было, — ответила надутая Аня. — Только. А ты… ладно. Идём. Ты что, курил?
— Нет, — ответил я. — А ты?
— Я слушала Скорпов, — ответила Гамелина и вышла.
Кухня пропахла гретым «Абу» и какими-то пряностями. Я открыл балкон.
Гирляндой явилась над голыми ветками и тёмными крышами Кассиопея. Крупицы звёзд еле пробились сквозь падымок и хмурь — помигали кратко и исчезли. Ветер, южный и оттого весёлый, реял между небом и землёй, тихонько трогал полусонные каштаны неподалёку, качал фонари над улицей и, шныряя над жестяными хребтинами крыш, швырнул в меня перья и листья — забавы ради. Я отдарился сахарком, чтобы сластей непереводно, постоял минутку в темноте… И увидал издалека, что на бульваре, в начале Кудрицкой, какой-то не по погоде одетый тип играет на дудочке, а всякие ледышки в кругу фонаря, у ног музыканта, толкаются в такт, вероятно, пытаясь сложиться в слово «вечность», но получаются у них совсем другие слова. Тоже хорошие. Наверное.
Такое место в любое время.
Жуть — она вроде жужжания. Это как предчувствие, свойство очень древнее, однако позабытое, но чаше — почти всегда — просто как комар. Хотя во тьме и одинокий комар над ухом — жуть. Комната была освещена неровно, огоньки свечные повторялись в стеклах — размыто, в немногих полированных поверхностях — невнятно, и выхватывали из полутьмы лица — трепетно. Я захватил с собою из кухни черный таз и ведро, обычное ведро с водой из колонки, отстоявшейся.
— Начнём с развлечения, — торжественно заявил я я цепко ухватил бродячую табуретку. — Мокрые игры у нас будут сейчас.
— Я сниму кулон, — как-бы между прочим, заметила Лида.
— Сильно мокрые? — недоверчиво спросил Валик. — Что, раздеться?
— Заплыв по тазику, — утешил его беззлобный Ганжа. — Я буду тебя направлять, смотри перископом.
— Сейчас я нарисую круг, — сказал я. — Около стула. На стуле будет таз стоять, в нём вода и яблоки…
— Можно перед началом гидроперит в воду кинуть? Чтобы пошипело? — спросил Юра.
— Это табуретка, — не удержалась Гамелина.
Карина посмотрела неё внимательно.
— Нет, ну я уточнила, — стушевалась Аня.
Я обуздал табуретку Ингиным шарфом, поставил на неё таз, налил воду, отставил ведро и принялся рисовать круг. Нетерпение нарастало, я пыхтел, мел скрипел по половицам и крошился в руках.
— Я тоже так делаю, шью когда. Например, плащ: там часто идёт пелерина и клёш, опять же, запах или фалды, а когда летучая мышь — представь себе выкройку, у меня нет столько стола.
В комнату вереницей вплыли листики, свет сделался эфемерным, обстановка нервной…
— Нам надо стать тоже в круг? — поинтересовалась Настя. — А глаза как?
— Сделать квадратом, — ответил я. — Никаких кругов. Выходите по одному, переступайте черту и ныряйте. Яблоко зубами надо поймать. Без рук.
— Нырять? — опять спросила Настя. — Я люблю нырять. Так глаза открытыми держать или как?
— А у меня тушь, — всполошилась Линничка.
— Мы поднимем тебе веки, — вступил Ганжа.
— Я так не играю, — живенько откликнулась Лида. — Мне вот чтобы глаза не трогали, пожалуйста, руками.
— Подготовьтесь и сосредоточтесь, — сказал я. — Можно, кстати, и раздеться… По пояс.
В рядах угадывающих прозвучало хихиканье, краткий вскрик и шипение. Наступили на хищника.
— Да ну, — пробормотал кто-то из девочек. — Я лучше полотенцем завернусь.
Я отошёл к столу. За окном мигал фонарь на нашей стороне Сенки, его нервный тик вперемешку с жёлтыми всполохами светофора «Внимание всем» пытался разбавить ноябрьскую хмурь по мере сил — выходило плохо. У меня зарябило в глазах от этого мигания, и я задёрнул шторы.
— Вижу, ты закончил свой… эллипс? — спросила Гамелина. — Я тебе глинтвейна принесла. Попей.
— Правильно, — поддержал её Ганжа, уютно устроившийся в кресле с гитарой. — Надо укрепить… Затвердить… Дайте мне это вино гретое ваше наконец-то!
— Постоянно гаснет свечка, — недовольно заметила виночерпий Карина. — Хорошо, что наливаю над кастрюлей, а то всё бы закапала тут. Темно…
Настя обнесла гостей подносом с чашками. С подоконника за ней наблюдал хищник, а сверху — стайка листиков. Свеча на телевизоре погасла.
— Теперь сам тост скажу, — начал я. — За гостей, — сказал я и выпил очень тёплый напиток.
Питьё пахло кардамоном…
XX
…Снился мне путь на север.
Снились мне гладь и тишь…
Странное место привиделось мне. Заснеженный пустырь. Остатки ограды, стылая акация, обметанная инеем словно лихорадкой, среди корявых рябинок. Гаражи и голубятни неподалёку. Заполошные чёрные птицы, добывающие из-под серого льда кроваво-красные ягодки. Детский садик с бумажными снежинками на окнах, снеговик с глазками-угольками и прочее из несегодня. Третий двор недалеко от Лемской — на брандмауэре флигеля нарисованы айсберги и пальмы, золотые цапли и белые медведи, рядом скрипит железный круг — карусель. И зима. Пусто. Всё это Сенка. Только неправильная, неживая — зацепка-стратка, царапина от веретена, лакуна воспоминаний, потерянное время, сон пустой.