Добрым словом и пистолетом

Норлин Илонвэ

С лицом уже давно все было в порядке. Женщина она была рослая, заметная; черты лица крупные, но мягкие; темные глаза и брови, светло-русые волосы. Но понять это сейчас было непросто: под густыми белилами, под густой черной подводкой; верхняя губа выкрашена золотом, нижняя — серебром. От внушительной некогда косы давно осталась короткая, мелко завитая стрижка, вытравленная и выкрашенная теперь в сиреневый. Рубашка с бабочкой, пышная юбка сиреневого, в тон волосам тюля и кавалерийские рейтузы образ этот довершали.

В работе разведки не получалось обойтись совсем без неудач. Неудач особо крупных, болезненных, оставляющих глубокие шрамы было не так уж много — но хватило бы и одной. И не о Таргелионе речь — там, по крайней мере, все касалось его одного; другое дело

целая группа, и не просто группа — старые товарищи. Следов Ириэла, Глэна и Фэрласа не удалось разыскать вовсе, но Бриан сумели даже отбить. Враг тогда по-своему рассудил, что выпытывать что-то у женщины будет проще; Бриан, в свою очередь, решила иначе. Только потом, уже в Северном госпитале, когда вся возможная информация была услышана, принята и передана по назначению, ее пришлось вынимать из петли. Скрутили тогда ремнями и перевели в другое место: там, в специальном учреждении, в Реабилитационном центре доктора Игливина, жили увечные, тяжело контуженные, остро пострадавшие душевно; в особом отделении под особым наблюдением находились и те, кто прибивался к Границе, чаще называясь беженцем или переселенцем, но не мог скрыть ни характерных шрамов, ни кандальных следов, ни необычайной, ни с чем не схожей пустоты в глазах. Сэнеллах — Сэньо — ничего скрыть и не пытался, он тогда не говорил вовсе.

— Ну что? что вам рассказать? — спросила Бриан.

Женщина за стойкой кончила протирать бокалы и ушла на кухню, вернулась с тарелками и приборами, расставила их на столе. Следом, все так же боком, опасливо, появился Сэнеллах — вынес кувшин с пивом и поднос; на нем дымились золотистые, умасленные щедро картофельные вафли, толстые дортонионские сосиски с задорными узелками хвостиков, лежал нарезанный сыр и огурцы.

Закрылась плотно кухонная дверь, зазвучала откуда-то спокойная, в меру громкая музыка. С подноса пахло дразняще, и Турин колебался недолго: соорудил себе на тарелке вафельную горку, обложил ее всем остальным, облил из соусника и нацелился уже вилкой, но в последний момент остановился — покосился на Белега, этой же вилкой наколол еще одну вафлю, настойчиво впихнул в руку.

Впрочем, было вкусно.

— Расскажи, если есть что.

Бриан усмехнулась. С определенных пор смех вообще сделался преобладающей ее реакцией на все, что происходило за пределами сцены. Слушая о Тинголе, она тоже улыбалась.

«Хромая собака» была куплена на личные средства короля и переписана на Бриан вскоре после того, как они с Сэнеллахом покинули лечебное заведение, приехали в город и очень стремительно поженились.

Вообще-то это было исключение: тех, кто попадал в Дориат из Ангбанда, в столицу потом не допускали. Назначался пенсион, выделялось жилье в провинции, а там уже на месте за бывшими пленниками аккуратно присматривали, опасаясь эксцессов. Повод был: разные скверные случаи, когда обнаруживалась вдруг прямая связь с Ангбандом, а то и кое-что похуже, когда беглецы, впав вдруг в безумие и беспамятство, успевали натворить дел. Подобное чаще происходили в землях голодрим, но об этом прекрасно знали и в Дориате. Там, у голодрим, и самих таких беглецов было куда больше, и методы работы с ними отличались; в Дориате же разведка за этим следила особо, и с определенных пор страшных происшествий удавалось не допускать, но кое-что все же случалось. Поэтому хоть лично Бриан в Ангбанде не побывала, поселиться им с Сэнеллахом в Менегроте, да еще в Верхнем городе, можно было только по прямому разрешению короля.

Тингол тогда самолично допытывался: как, чем он может помочь, чем облегчить. Бриан — Белег был свидетель — вдруг перестала смеяться и совершенно серьезно вдруг сказала: хочет заведеньице (так и сказала: «заведеньице»). «Хочу петь, танцевать и народ угощать!» — заявила она, задумалась и будто сама же себе удивилась. Устроили все очень быстро. Так и пошло: Бриан сама сочиняла номера, сама выступала, сама шила костюмы; выступала то одна, то присоединялся кто-то еще — тоже с танцами, с песнями, со стихами. Аккомпанировали еще одни общие друзья: слепой Риадан на скрипке, Иарэль на флейте и Гиалэд — тот лихо и

разудало давил по клавишам, а на педали не менее лихо жал деревянными ногами. Вечерами по переполненному залу в шуме, в гаме и блеске цветных ламп сновали двое-трое мальчишек-подавальщиков и через окно кухни принимали у безмолвного Сэнеллаха тарелки. Иногда здесь же выступали и другие, приезжие артисты, но и репертуар, и сама атмосфера были неизменно особые — шальные, надрывные. Иной раз пелось с таким чудным выговором, что сошло бы за квенья, а иной раз — не стеснялись и самого квенья. Публично место хвалить было не принято, но свободный столик, зайдя по случаю с улицы, найти не удалось бы никому. Ходили сюда много, ходили охотно и регулярно. А по первости Белег, как и Маблунг, и сам Тингол регулярно получали гневные письма и докладные записки, пока однажды Тингол такую записку не скомкал и не бросил в окно, громко пообещав вместе со следующей отправить и жалобщика.

— Что мне вам рассказать… В дела большого мира мы мало вникаем, а здесь у нас все как обычно: публика привычная, кто-то постоянно ходит, кто по случаю. Войсковые и комендантские чаще просто так, дельцы всякие диковинку партнерам показывают.

— Гномы? — Белег вынул из внутреннего кармана, положил на стол две фотокарточки и к ним две справки.

Бриан придвинула, задумчиво потрогала кончиками разрисованных ногтей.

— И гномы, куда ж без них… Этого точно не знаю. Бывший артельщик? Проворовался, что ли?.. Нет, не знаю. А этот… Возможно, когда-то заходил. Точно не скажу. Но если и был, вряд ли ему у нас понравилось, очень уж степенно выглядит, — она потешно надула щеки, осуждающе покачала головой.

Задумались. Музыка продолжала играть, с кухни доносился осторожный стук посуды и мебели — наверное, открывали шкафчики, что-то убирали. Рядом размеренно хрустело — Турин покончил с колбасками и теперь последовательно уничтожал огурцы.

— Но ты же не про гномов пришел узнать? Спросишь, не сидит ли у нас в подсобке кто-то с особыми документами и немного не в себе?

— Может сидеть?

— Нет, зачем же подсобка, — Бриан улыбнулась, потянулась, посмотрела искоса и лукаво, — у нас наверху хорошая гостевая комната.

— А та-а-ам?..

— Там, Турин, страшное дело: племянник нашего доброго знакомого. Приехал в город по делам, заодно приветы привез. У него с документами все в полном порядке, в отличие от дяди.

— А дядя, стало быть, если б вдруг приехал…

— Нет, — перебил Белег, — не надо про «если бы». Почему он оказался бы в гостевой комнате, тоже не надо.

— А что тогда… — Бриан пожала плечами, задумалась, — рассказать, кто к нам в последнее время мимо регистрационного окна заглядывал? Или кто сейчас в городе? Всех не разыщу, но кого-то…

Приехать в столицу по делу или просто так бывшие ангбандские пленники, конечно, могли — предварительно подав заявку с обоснованием и получив ее одобрение, а на месте уже обязательно отмечаясь в участке. По большей части требования эти выполнялись аккуратно, но все же существовали определенные риски: то жизнь и ее срочность диктовали свое, то легкомыслие накладывалось на доверие к тому, кто много лет не давал повода в себе усомниться; а то просто однажды надоедало кому-нибудь чрезмерное будто бы к себе внимание. Полностью исключить такие эксцессы было нельзя, и отчасти поэтому имелась негласная договоренность: о существовании гостевой комнаты в «Хромой собаке» в определенных кругах знали; во дворце на некоторых ее постояльцев закрывали глаза, а в самой «Хромой собаке» к таким гостям относились внимательно и чутко.

— Расскажи, — согласился Белег. — И про все происшествия, прошедшие мимо официальных реестров.

— Как пожелаешь! Сперва только, — Бриан сунула в рот последний на подносе огуречный ломтик, задорно захрустела, — сперва расскажу главное: где в эти дни были мы с Сэньо! Где были и что делали. А вы меня послушаете и выбросите из мыслей постороннюю чепуху. А то знаю я, голоса в голове такое нашептывают!..

***23 часа 00 минут

— Куталион. Вы собираетесь быть моим личным наказанием?