Дочь Роксоланы

Хелваджи Эмине

– Халва… Халва… – с унылой безнадежностью донеслось из темноты. – Да благословит Аллах многочисленность правоверных, а также всех прочих…

Спугнутый дружным хохотом, торговец шарахнулся прочь и с прытью, которую ему позволяла усталость, сбитые ноги и халвяной поднос с остатками несъедобья на нем, заковылял дальше, вдоль дворцовой стены.

Девочки продолжали смеяться еще долго. Они не сразу остановились даже после того, как юркнули в потайной лаз и за их спинами повернулся входной камень, отсекая все, что случилось с ними этим вечером во время славного праздника Шекер-байрам.

X. Крапленое

время

1. Молоток и крест

– Шумят… – задумчиво сказал Тарас. – Девчата сказали – по вечеру начнут, а они аж вон когда…

– Так это, наверное, по-ихнему вечер уже, – с некоторым сомнением заметил Ежи.

– Может, и так. Ох, не любит здешний народ работать, если так рано праздновать начинает…

– И не говори. То ли дело мы с тобой. Что здесь, что прежде. День-деньской землю пахали, железо ковали, церкви возводили да корабли ладили, так ведь?

– Уел, ясновельможный, – хмыкнул Тарас. – Хотя насчет церквей я тебе сейчас кое-что скажу. Весьма удивительное.

– С ясновельможностью не шути, – голос Ежи был сух. – Ей свое место, мне – свое.

– Погоди… Да кто ж ты тогда есть, Латинская Грамота? – Казак, оказывается, и не думал шутить, он в самом деле был озадачен.

– Просто вельможный.

– А разница велика?

– Изрядна. Видно, мало ты под Байдой служил, если такое спрашиваешь.

– Ну да, недолго, притом в лодейном войске, где все на особый лад было, и величание тоже. Так что, небось, скажешь, молодой кнеж Дмитрий, пока отец его жив, тоже не ясно-, а просто вельможный?

– Да не скажу. Он-то ясно-. Но это он. А вот простому шляхтичу до ясновельможности ни на коне доскакать, ни саблей дотянуться.

Говорить друг с другом они говорили, но при этом споро и внимательно простукивали стены каземата. Следовало бы, конечно, начать с пола, ведь, скорее всего, ход открывается где-то там, однако в этом случае надо было оторвать доски, что потом уже не удастся скрыть.

Все равно этот их день в башне будет последним: так ли, иначе ли. День и ночь. Но пусть лучше не иначе, а так. А потому пол разворотить – это когда упадет тьма и празднование будет в самом разгаре.

А может, вообще не потребуется. Если лаз все же где-нибудь в стене.

– Ладно, это я понял, – кивнул Тарас. – А вот в чем разница, все же объясни.

– Разница… Ну вот чтоб ты знал: ясновельможный пан может начеканить в своих владениях монету, весом да пробой не хуже краковской злотувки и вообще похожую, но только с изображением не короля, а самого себя, ясновельможного. И вместо надписи «Божьей милостью король» там будет значиться «Божьей милостью я». Чаще всего прямо из королевской золотой монеты такое и чеканится.

– Ох ты… Он вправе такое сделать?

– Насчет права сказать затрудняюсь. Но – может. Постой-ка…

Они тщательно обстучали подозрительное место. Звук там как будто отличался, но Тарас, внимательно прислушавшись, сказал, что им это не в помощь: пустоты нет, просто за этим камнем в глубине вмурован валун иного сорта.

– А не разорится? – спросил казак, когда они простукивали уже соседнюю стену.

– Бывает. Но если он действительно ясновельможный, то,

даже разорившись, может на бал к королю, с монетой которого так непочтительно поступил, явиться в кафтане, сшитом из листов пергамента с текстами приговоров королевских судей. Согласно каковым он должен быть лишен своих земель и изгнан, а то даже в тюрьму заточен.

– Сурово… – Тарас дважды подряд ударил по очередному камню молотком, прислушался, стукнул третий раз – и с разочарованием сместился влево.

– Удивлен?

– Да не очень. Таков же атаман Порох был, только маленький. Но ух как вырасти хотел, оттого и поперся туда, где добычи еще нечерпаный омут… то есть это ему казалось, и нам, дуракам, им сманенным, – тоже. А кем при этих ясновельможных будешь ты, просто вельможный пан?

– Наверное, как ты при Порохе: некто с саблей, один из многих, кто стоит, прикрывая его ясновельможность, покуда она изволит свою дурь тешить. «Наверное» – потому как узнать в точности мне неоткуда было: князья Вишневецкие дурости не потачики. Ни старший, ни младший.

– И это верно…

Они почти не береглись: город гудел от радостных воплей, с треском плевался в раннесумеречное небо снопами ракет, а пару раз даже пушечными залпами грохотал. Можно было подумать, что война началась. Кто уж тут услышит стук в верхнем каземате высокой башни, к тому же стук все-таки осторожный, поскольку в нижнем каземате – стража, а по каменной стене звук бежит куда лучше, чем катится по воздуху.

Но бежит он, если железом о камень стучать. Если же деревянной колотушкой, тем паче в роговом чехле, то всего лишь идет мягкими шагами, неспешно.

* * *

Еще задолго до первых сумерек к ним наведался один из стражников. Это было неурочное время: обычно еду-воду приносили, ну и всякое прочее, утром и посреди дня, причем вдвоем, то есть стражников бывало двое, а с ними еще служитель – не самим ведь им судки таскать.

И когда заскрипела дверь, пленники решили, что все…

Они ведь ждали своих девочек, поочередно сменяясь возле бойницы, выглядывая наружу и пытаясь оглядеть как можно большее пространство, хотя и понимали, что нужное увидеть все равно не получится. Но такова уж природа человека: знать и желать для него подчас вещи разные, частенько несовместимые. Да и что им еще было делать, когда до свободы оставалось, как им казалось, два, а то и всего полтора шага? Только ждать и надеяться… Да еще мерить шагами каземат от стены до стены и с затаенной надеждой нервно выглядывать сквозь бойницу, вознося молитвы и уповая на успех задуманного.

Что совсем скоро, а не глубокой ночью можно будет пускать в ход хоть и не долота с буравами, но молотки, они и думать не думали. Людям, никогда не видевшим, во что превращается праздничный Истанбул, трудно было представить, насколько высоко захлестывает его волна беспечности, всевысвобождающего радостного безумия.

– Ох, как же это тяжко: знать, что от тебя сейчас ничего не зависит! – выдохнул Тарас, и Ежи даже вздрогнул – настолько тот угадал его собственные мысли. Бессилие тяготило и его, как боль от гноящейся раны: не знаешь, чем все закончится, и не можешь ничего сделать.