Доктор Голубев
Шрифт:
«Снежок выпал»» — это детский праздник. Кончилось безделье. Начинается горячая пора. Да здравствуют санки, лыжи, коньки, снежки и снежная баба!
Сколько приятных, щемящих сердце воспоминаний тотчас возникло в памяти Голубева. Вот он, мальчишка, сидит у горящей печи. Ветер подвывает в трубе. Гудят за окном провода. Огонь скользит по поленьям, потрескивают дрова, поплевывают красными угольками, и сколько простора для детской фантазии! Чего-чего не увидишь в огне! То кажется, что красные мужички в красных опоясках пляшут какой-то дикий, невероятно быстрый танец, присвистывают, подпрыгивают, еще убыстряют темп, шатаются
Голубев почувствовал голод — засосало под ложечкой, засмеялся и вскочил с кровати.
Девочки в одних рубашонках, босые, стояли у окна.
— Вы чего это, гуси-лебеди, босиком стоите? Простынете, — весело сказал Голубев, подхватывая их на руки.
Девочки взвизгнули и затараторили.
— Папочка, а на санках сегодня кататься можно? — кричала Наденька.
— А ты мне лыжи купишь? — спрашивала Валя. — Ты обещал.
— А снежок больше не растает?
— А в валенках идти можно?
— Все куплю, все можно, все хорошо, — сказал Голубев, прижимая девочек к себе и кружась с ними по комнате.
И тут он услышал, как у девочек стучат сердечки — быстро и радостно, и сразу вспомнил про Сухачева, про его сердце.
«Утро вечера мудренее», — сказал вчера Песков. Сейчас утро, и надо что-то решать.
Голубев посадил девочек в свою кровать и начал одеваться.
— Ты уже уходишь? — спросила Наташа, увидев его одетым.
— Да, нужно скорее в госпиталь.
— А завтрак?
— Я не хочу. Заверни мне что-нибудь с собой.
— А я блины завела.
— Не обижайся. Хочешь, завтра в театр пойдем?.. Нет, нет, не возражай. Конечно, идем.
Голубев обнял жену и вышел из комнаты.
13
По палате кто-то прошел, громко шлепая туфлями. Кольцов проснулся. Сомнения быть не могло: так шлепают столько «ни шагу назад».
«Ни шагу назад» — больные называли туфли без задников. В таких туфлях действительно нельзя было сделать назад ни одного шага: туфли немедленно оставались на полу.
«Ни шагу назад» в сто седьмой гвардейской носил Хохлов.
Кольцов удивленно покосился на кровать своего соседа. Постель была пуста. Хохлов, всегда любивший поспать, в это утро поднялся раньше всех.
Кольцов оделся, заправил койку и, укладывая подушки, обратил внимание на то, что наволочки сегодня очень белы. Да и в палате необыкновенно светло.
Кольцов подошел к окну. Чистый первый снег лежал на ветвях, на скамейках в госпитальном саду, на кабине дежурного «ЗИСа». На скульптуре бойца, стоявшей у фонтана, была надета снежная шапка. Дорогу пересекали черные полосы — следы колес: кто-то приехал в офицерский корпус. Через сад несли завтрак. Ни свет ни заря на дворе появился
Кольцов постоял, полюбовался на белый пушистый снег и вышел в коридор. Здесь было пусто. Сестры сидели за своими столиками, записывая утреннюю температуру. Из столовой доносился стук тарелок, перезвон ложек.
Хохлова нигде не было.
Пришла методистка по лечебной физкультуре — стройная, загорелая девушка с секундомером в руке. Будто по условному знаку, сестры встали из-за своих столиков, прошли в палаты, объявили подъем. И сразу все ожило, зашумело, зашевелилось. Из палат донеслись голоса, смех… Только в сто седьмой гвардейской было тихо. Больные поднимались и молча выходили в коридор на утреннюю гимнастику.
Заиграл баян. Веселый, бодрящий «Марш летчиков» разлетелся по отделению.
— С левой ноги, на месте, шаго-ом марш! — сочным голосом скомандовала методистка.
В тот же миг Кольцов услышал знакомый шепот:
— Сухачева от нас переводят.
Рядом стоял Хохлов. Неизвестно, когда и откуда он появился.
Друзья едва дождались, когда кончится гимнастика, отошли в сторону, и Хохлов, тряхнув рыжей головой, торопливо заговорил:
— С вечера ты уснул, а я еще долго не спал, все слушал, как он стонет да просит, чтобы его подняли повыше. Надоело лежать. Вышел я из палаты и случайно услышал разговор сестры по телефону. Понял — насчет перевода. А потом она и сама сказала: «Странно, почему он так торопит?»
По коридору затарахтела каталка. Друзья замолчали, насторожились.
Ирина Петровна с усталым, недовольным лицом толкала перед собой каталку. Толкала медленно, с большим трудом, точно на каталке была по меньшей мере тонна груза. И с каждым шагом Ирины Петровны Хохлов чуть-чуть подавался вперед. Когда каталка поравнялась со сто седьмой гвардейской, Хохлов сорвался с места и в два прыжка очутился возле сестры.
— Стойте! — крикнул он. — Стойте! Каталка неисправна.
— Фу, сумасшедший! — Ирина Петровна схватилась за грудь, вздохнула: — Напугал.
— Неисправна. Человека можно уронить.
Хохлов оттащил каталку к стене, засучил рукава и принялся крутить какую-то гайку.
— Видите, туда-сюда ходит. Не догляди — и рассыпалась бы по дороге.
— Только вы поскорее, — сказала Ирина Петровна.
— Поскорее нельзя, руками не завернешь — ключ надо.
Кольцов наклонился над Хохловым, будто наблюдая за его работой, прошептал:
— Это ты устроил?
Хохлов лукаво скосил глаза. Кольцов неодобрительно покачал головой.
— Товарищи, поскорее. Начальник будет ругаться.
— А вы не волнуйтесь, — успокоил Хохлов, погасив лукавую улыбку, — аварии даже и здесь бывают.
Ирина Петровна заметила улыбку, догадалась: «Товарищи не хотят, чтобы Сухачева от них переводили».
— Этим не поможешь, голубчики мои. Придется нести на носилках. Идемте, старшина, за носилками.
Они повернулись, сделали два шага и остановились, Перед ними стоял Голубев.
Бойцов столкнулся с Голубевым в коридоре. Голубев рассеянно поклонился и, не задерживаясь, прошел мимо.