Доктор Голубев
Шрифт:
— Большое спасибо.
— Очень рад вам помочь.
Дверь кабинета начальника приоткрылась, послышался раздраженный голос Пескова:
— Александр Александрович!
Доктор Талёв, Сан Саныч — так его между собой называли врачи, зевнул, поднялся и с безразличным выражением лица, на ходу отдуваясь, пошел в кабинет. Дверь за ним плотно закрылась.
— Консилиум оформляет, — шепнул Голубеву майор Дин-Мамедов. — Да, да. По себе знаю. Так же в прошлом году со мной было.
Следующим был приглашен в кабинет Аркадий
— Малый хурал собран, — прошептал майор Дин-Мамедов, иронически передернув толстыми губами.
Затем в кабинет вызвали подполковника Гремидова. Он на секунду задержался возле Голубева, разгладил усы, сказал шутливо:
— С начальником вздумали спорить, а? — и добавил серьезно: — Ничего.
Голубев подошел к окну. Небо на востоке горело алым светом. Крыши домов, покрытые первым снегом, блестели особенно ярко. Из высоких труб электростанции валил черный дым. Меж двух труб висело солнце — раскаленный огненный шар. И, глядя на солнце, на снег, на залитый багрянцем город, Голубев вдруг почувствовал в себе силы. «Ничего, — повторил он слова Гремидова. — Я все-таки попробую доказать свою правоту. Только бы поскорее. Чем больше медлить, тем труднее будет спасти больного. Если он в самом деле не доверяет мне, пусть скажет, пусть переведет больного к другому врачу. Черт с ним, с моим самолюбием! Важно, чтобы операция состоялась, чтобы человек поправился».
Наконец и его вызвали к начальнику.
— Ну, — наказал майор Дин-Мамедов, — говори убедительно. Как можно убедительнее и смелее. Налетай, как орел на ягненка. Песков этого не любит. Он привык, что его слово — закон. А ты не бойся.
Голубев одернул халат и с решительным видом вошел в кабинет.
Сто седьмая гвардейская торжествовала: Сухачева оставили в палате.
— Наш доктор — правильный человек, — рассказывал Хохлов. — Как только мы ему доложили, он раз — и к майору Бойцову, два — и к начальнику.
Дальнейшее всем было известно. Да и представить себе никто не мог, чтобы Сухачева вдруг перевели в другую палату. За трое суток к нему привыкли. Попечение о нем и дежурство около него все считали своим долгом. Но товарищей теперь огорчало другое — состояние Сухачева. Просыпаясь, они спрашивали друг у друга: «Ну, как он?» и первый делом спешили к его кровати.
Сухачев полулежал на подушках, дышал часто и шумно, губы пересыхали, он облизывал их и просил пить.
Кольцов отдал ему свое брусничное варенье. Всю ночь Сухачева поили кисленьким чаем, а утром из столовой принесли графин морса. Василиса Ивановна разрешила ему не более двух глотков:
— Нельзя, сынок, не полагается.
Сухачев закрывал глаза, стонал и на короткое время забывался. Ему представлялись родные места. По дороге на Прохоровку, у высокой сосны, прямо из горы бьет ключ. Вода студеная — зубы ломит.
— Пить… пить…
— Нельзя, сынок, не полагается.
—
— Куда это?
Хохлов кивнул в сторону Сухачева.
— Может, мать вызвать! Тяжеловат парнишка.
— Поправится.
Хохлов спорить не стал, но взял из тумбочки блокнот и уселся за письмо.
Дверь в палату распахнулась. Показалась группа врачей все в белоснежных халатах.
Сухачев открыл глаза. Несколько секунд он смотрел, ничего не понимая, затем остановил взгляд на Пескове, откинул голову и замахал перед лицом рукой, точно рассеивая дым.
— Боится, бедняга, — посочувствовал Хохлов.
К больному подошел Голубев, положил ему руку на лоб, что-то сказал. Сухачев успокоился, обмяк, безразлично дал себя выслушать.
Первым слушал доктор Талёв.
— Ишь, отпыхивается, словно чай пьет, — Хохлов недовольно шмыгнул носом.
Аркадий Дмитриевич Брудаков начал осмотр с улыбок: одна — начальнику, другая — Голубеву, никого не обидел. Потом он постучал пальцем по груди больного, будто поклевал его легонько, приложил трубку к сердцу — и готово. Снова улыбка Голубеву, деликатный поклон начальнику.
— Балерина, — прошептал Хохлов.
— Да, этот через игольное ушко пролезет. Подполковник Гремидов слушал больного дольше всех.
Он просил нянечку повернуть больного на бок, посадить. Сухачев морщился: усы щекотали грудь, но он терпел, почувствовав твердую хватку опытного врача.
Песков не стал выслушивать больного. Он что-то буркнул себе под нос и повернулся к выходу.
— Нет, Никита, — решительно произнес Хохлов. — Надо не письмо, телеграмму надо давать.
Консилиум гуськом прошел через ординаторскую и скрылся в кабинете начальника. Дверь плотно закрылась.
Майор Дин-Мамедов остановился возле столика Цецилии Марковны, спросил:
— Что, если я туда ворвусь? А?
— Что вы, что вы! — Цецилия Марковна прижала кулачки к груди. — Это было бы ужасно!
— Ух! — Майор Дин-Мамедов хотел с досады треснуть кулаком по столу, да так и замер на мгновение с поднятой рукой.
Из-за двери послышался визгливый крик:
— Ересь! Болтовня-с! Да, да, да!
Голос Голубева, громкий, но сдержанный:
— Если мы будем бояться, то никогда ничего не откроем.
— Вздор!
— И люди не простят нам трусости…
— Садитесь.
Наступила тишина. Молчали и в кабинете и в ординаторской. Майор Дин-Мамедов слегка присел, наклонясь вперед, словно приготовился к прыжку. Цецилия Марковна, навалившись грудью на стол, прислушивалась.
То, что они сейчас услышали, было непостижимо. Начальник, всегда такой уравновешенный, подчеркнуто официальный, — кричал. Да еще как кричал!
Прошло несколько минут. Часы пробили одиннадцать. За дверью раздались голоса более спокойные, едва слышные.