Доктор Голубев
Шрифт:
— Товарищ гвардии майор, а я как раз к вам. Был у вас вчера в палате, — сказал Бойцов.
— Мне докладывали. — Голубев продолжал думать о чем-то своем.
— Как тот больной? Говорят, плох.
— Сухачев?
У Голубева дрогнули губы, он сердито ответил:
— Он уже не у меня.
— Умер?
— Да нет! — Голубев с досадой махнул рукой: — Переводят его. Видно, мне не доверяют.
— Ну-ка, расскажите.
Бойцов взял Голубева под руку и отвел в сторону, к окну. С минуту Голубев молчал, будто решая — стоит рассказывать или нет.
— …Или ему не нравится мое предложение, или он не доверяет мне, — закончил Голубев, — Но я-то хочу только одного — спасти больного.
— А ночью он ничего не сказал относительно перевода?
— Ничего не сказал. Правда, он возражал против моего предложения, но проводил меня словами: «Утро вечера мудренее».
— Идемте, — позвал Бойцов.
Песков в своем кабинете подписывал свидетельства на комиссию.
— Разрешите, товарищ полковник?
— Прошу.
Песков встал, не спеша, с достоинством протянул Бойцову костлявую руку, бросил колючий взгляд на Голубева: «Так и есть. Уже пожаловался: затирают его».
— Прошу садиться. Я сейчас закончу.
Песков не был подчинен Бойцову и никак не зависел от него. Но Бойцов был партийным руководителем госпиталя, то есть тем человеком, от которого во многом зависит общественное мнение. И поэтому Песков всегда держался с ним подчеркнуто внимательно и любезно. Закончив дело, Песков потер руки и спросил:
— Чем могу служить?
Голубева удивил голос, которым был задан этот вопрос. Он бы никогда не подумал, что у начальника может быть такой голос — певучий, грудной баритон, словно Песков разговаривал не с секретарем партийного бюро, а с молоденькой девушкой.
— Я, товарищ полковник, — сказал Бойцов, — интересуюсь тяжелыми больными. В частности, меня интересует состояние больного Сухачева.
— Ваша забота заслуживает всяческого одобрения. Признаться, у нас еще не было такого парторга. Гм… Что касается этого Сухачева, то у него гнойный перикардит. Положение тяжелое. Да-с. Prognosis pessima, что значит… — Песков помедлил. Он хотел сказать: «Прогноз безнадежный», но сообразил, что парторг может расценить такой ответ как слишком пессимистический, и сгладил перевод: — Будущее чревато последствиями. Но мы сделаем все, что в наших силах-. Уже установлен индивидуальный пост, вводится пенициллин…
— Я слышал, вы его переводите в другую палату? — как бы между прочим спросил Бойцов.
Песков покраснел, брови ощетинились. «Еще истолкует это как подкоп под молодого врача».
— Вас неправильно информировали, — пророкотал Песков. — Сухачев у нас в сто седьмой палате. По-моему, у вас, Леонид Васильевич?
— Да… но… мне передавали, что вы распорядились.
— Кто… гм… передавал?
— Дежурная сестра. Если приказ, я, конечно…
— Вздор.
— Говорят, вы звонили по телефону.
— Ересь. Да она
Голубев почувствовал, что его дурачат, и ничего не мог поделать. Он смотрел на лохматые брови, на дряблые щеки, на большие уши Пескова и молчал.
— А как с операцией? С введением пенициллина в сердце? — будто ничего не замечая, спросил Бойцов.
— Обсудим… коллегиально. Мысль весьма интересная. Песков отогнул халат, вынул из нагрудного кармана кителя потертые карманные часы:
— На десять ноль-ноль я назначил консилиум. Если угодно присутствовать…
— К сожалению, не могу. Ко мне приедут из политотдела. Прошу извинить за беспокойство.
— Пожалуйста. Всегда рады вас видеть.
Песков протянул руку, пряча в уголках губ довольную улыбку.
14
Врачи, находившиеся в этот утренний час в ординаторской, оторвались от работы и посмотрели на Голубева. Молодящаяся Цецилия Марковна Раздольская, взмахнув загнутыми кверху крашеными ресницами, взглянула на него с нескрываемым любопытством. Старый, полысевший на работе, молчаливый и сонный доктор Талёв раздул по привычке щеки. Подполковник Гремидов, подкрутив длинные буденновские усы, ободряюще кивнул Голубеву. Тучный, круглолицый майор Дин-Мамедов многозначительно произнес «м-да» и сердито покосился на закрывшуюся дверь кабинета начальника.
Голубев сел за свой столик, покрытый зеленой скатертью, зажег настольную лампу, взял первую попавшуюся под руки историю болезни.
Предстоял консилиум, необходимо было собраться с мыслями, но мыслей не было. Была глубокая обида, она Подавляла все остальные чувства. «Зачем он унизил меня перед секретарем, показал лгуном? — думал Голубев. — Зачем обманул Бойцова? Ведь он все же давал команду о Переводе больного. Почему он так злится на меня? Разве я делаю что-нибудь плохое? Разве мое беспокойство вредит больному?»
Голубев листал историю болезни, не замечая, что листает ее с конца, что из-под абажура на него с любопытством смотрят черные глаза Цецилии Марковны, что майор Дин-Мамедов не работает, а выбирает момент, чтобы заговорить с ним, что в ординаторской стоит особая тишина — слышно, как дышит, засыпая, престарелый доктор Талёв.
— Зачем голову повесил? — наконец не выдержал майор Дин-Мамедов. — Почему не думаешь? Думать надо, Мысль врача больных, лечит. Так мой учитель говорил.
— А я и не унываю, — бодро сказал Голубев, чувствуя в словах соседа поддержку. — Я думаю.
В дверях показался Аркадий Дмитриевич Брудаков.
— Здравствуйте, коллеги! — прокричал он еще с порога.
«Коллеги» сдержанно поздоровались. Доктор Талёв вскинул голову, посмотрел вокруг мутными глазами и опять задремал. Аркадий Дмитриевич подошел к Голубеву, протянул толстую книгу:
— Это вам. Здесь чудесно сказано о пенициллине, Я просматривал ее во время дежурства.