«Доктор Живаго» как исторический роман

Поливанов Константин Михайлович

«Белая ночь» Б. Л. Пастернака и «Из воспоминаний об Александре Блоке» К. И. Чуковского: о возможностях взаимодействия лирики и мемуарного текста

Стихотворение «Белая ночь», написанное в 1953 году, располагается четвертым среди 25 стихотворений предпоследнего поэтического цикла Пастернака, или семнадцатой части «Доктора Живаго». Соответственно, о чем многократно писалось, все стихотворения так или иначе сопряжены с прозаическими частями романа. Ядро стихотворений Юрия Живаго составляют тексты, образующие евангельский подцикл: от «Рождественской звезды» до «Гефсиманского сада». Существенная часть других («Гамлет», «На Страстной», «Август», «Рассвет», «Земля») оказывается с ними в тесной мотивной или тематической связи. Однако как раз «Белая ночь» не имеет очевидных перекличек с евангельскими стихотворениями. Оно принадлежит к тем, которые легко назвать любовными: например, «Хмель», «Осень», «Свидание». При этом отметим, что любовная тема отчетливо присутствует в «евангельской» «Магдалине», еще и таким образом объединяя разные стихотворения цикла.

В основе любовных стихотворений (по крайней мере «Осени» и «Свидания») оказываются внероманные

биографические обстоятельства — любовные отношения Пастернака с последней возлюбленной, Ольгой Всеволодовной Ивинской, пришедшиеся на время работы над «Доктором Живаго». В своих воспоминаниях «В плену времени» Ивинская объясняет в сугубо биографическом ключе очень многие обстоятельства и детали как прозаических частей романа, так и произведений его главного героя. Однако со стихотворением «Белая ночь» дело обстоит иначе. Его образы Ивинская также сопрягает с обстоятельствами отношений с Пастернаком, но при этом никак не привязывает к ним сюжет [254] . С одной стороны, нет сомнений, что поэтические тексты не могут не быть связаны с личными биографическими обстоятельствами, тем более любовные; с другой стороны, столь же очевидно, что поэзия не может и не должна быть буквальным отражением сколь угодно важных жизненных событий автора.

254

Я поминутно выскакивала на балкон, прислушивалась к рассвету, смотрела, как гаснут фонари под молодыми тогда еще липами Потаповского переулка…

Это о них позже будет написано:

Фонари, точно бабочки газовые, Утро тронуло первою дрожью… (Ивинская О. В. Годы с Борисом Пастернаком: В плену времени. М., 1992. С. 29–30).

В любом случае сюжетные обстоятельства, равно как и время и пространство, ясно обозначенные в «Белой ночи», не относятся к Москве и времени писания романа. Но здесь возникает еще одна принципиальная особенность этого стихотворения: изображенная в нем петербургская картина никак не связана с прозаическими частями романа, ни разу не описывается пребывание Живаго в Петербурге [255] , ни одна из его возлюбленных не соответствует собеседнице героя стихотворения [256] .

255

См. об этом: [Лекманов 2004: 251–257]; ср. также: Лекманов О. А. Об одной загадке Бориса Пастернака // Звезда. 2004. № 10. С. 222–226.

256

Если все же постараться соотнести сюжет «Доктора Живаго» и сюжет «Белой ночи», то можно лишь, как считает А. С. Немзер, предположить, что это стихотворение относится к неупомянутому в прозе еще одному «роману» главного героя, возможно приходящемуся на весну 1912 года, что не противоречит романному «календарю» и соответствует принципу, заявленному в позднейшем стихотворении Пастернака «Быть знаменитым некрасиво…» (1956): «…Надо оставлять пробелы / В судьбе, а не среди бумаг…». Мнение высказано в личной беседе с автором статьи.

Уже первая строфа «Белой ночи» отчетливо вводит представление о временной дистанции, отделяющей лирического повествователя от сюжетных обстоятельств стихотворения; при этом обозначается не только пространство снимаемой героиней квартиры или комнаты и города, но и, скорее всего, время — до Первой мировой войны, когда и город и сторона были переименованы:

Мне далекое время мерещится, Дом на стороне Петербургской. Дочь степной небогатой помещицы, Ты — на курсах, ты родом из Курска. Ты — мила, у тебя есть поклонники. Этой белою ночью мы оба, Примостясь на твоем подоконнике, Смотрим вниз с твоего небоскреба [257] .

257

[Пастернак: IV, 518].

Отметим, что здесь столь же точно, как время и пространство, что не очень свойственно лирике Пастернака, обозначен социальный статус героини. Далее после обилия конкретных и будничных деталей первых двух строф возникает атмосфера тайны, создаваемой картиной петербургской белой ночи, которая будет постепенно расширяться от фонарей [258] до панорамы города и пространства за Невой:

Фонари, точно бабочки газовые, Утро тронуло первою дрожью, То, что тихо тебе я рассказываю, Так на спящие дали похоже! Мы охвачены тою же самою Оробелою верностью тайне, Как раскинувшийся панорамою Петербург за Невою бескрайней! [259]

258

Описание фонарей маркировано несомненной реминисценцией из стихотворения

И. Анненского «Бабочка газа».

259

[Пастернак: IV, 519].

А. А. Скулачев «петербургское пространство» этих строф характеризует как «блоковское» [260] , в частности указывает на сходство с дольниками петербургского поэта в выбивающейся из трехстопного анапеста строке «Дом на стороне Петербургской».

После городского пространства в следующих пяти строфах возникает сказочный ночной мир петербургских окрестностей («спящих далей»), который создается по-пастернаковски грандиозным соловьиным пением («славословье грохочущее», наполняющее «лесные пределы»): оно вызывает «восторг и сумятицу» «очарованной чащи» и приводит к одушевлению растительного мира, где ветви одеваются, а деревья «высыпают толпой на дорогу» [261] . Уподобляется живому существу и сама белая ночь, которая также ведет себя по таинственно-сказочным законам, «пробираясь босоногою странницей» «вдоль забора»:

260

Скулачев А. А. «Белая ночь» // [Поэтика: 443].

261

Ср. подобное олицетворение и в предшествующем в тексте романа «Белой ночи» стихотворении «На Страстной»: «…лес <…> / Как строй молящихся, стоит / Толпой стволов сосновых», «деревья смотрят нагишом», «сады выходят из оград», «две березы у ворот должны посторониться».

Там вдали, по дремучим урочищам, Этой ночью весеннею белой Соловьи славословьем грохочущим Оглашают лесные пределы. Ошалелое щелканье катится. Голос маленькой птички ледащей Пробуждает восторг и сумятицу В глубине очарованной чащи. В те места босоногою странницей Пробирается ночь вдоль забора, И за ней с подоконника тянется След подслушанного разговора. В отголосках беседы услышанной По садам, огороженным тесом, Ветви яблоневые и вишенные Одеваются цветом белесым. И деревья, как призраки белые, Высыпают толпой на дорогу, Точно знаки прощальные делая Белой ночи, видавшей так много [262] .

262

[Пастернак: IV, 519].

Ко всему описанному в этих строфах вполне подходит пастернаковское определение из его незавершенных «Заметок о Блоке», к которым мы еще вернемся, — «драматизированный пейзаж». Обратим внимание, что герои, сидящие на подоконнике, «охвачены <…> верностью тайне», которая в полной мере присутствует в загородном пространстве белой ночи: в «очарованной чаще», в том, что ночь «пробирается», в деревьях, уподобленных «призракам», которые делают знаки много повидавшей ночи. Эта загадочная сказочная картина возникает из тихого «подслушанного разговора» (из «отголосков беседы услышанной»), овеществленный след которого тянется за ночью. Таким образом, происходящее белой ночью оказывается в какой-то степени продолжением и ответом на поэтический разговор на подоконнике, возвышающемся над Петербургом. В этом стихотворении Пастернака, вероятно, многое могло вызывать ассоциации с Блоком и его поэзией: район города — Петербургская сторона, с которой связано несколько блоковских адресов, перспектива взгляда через Неву белой ночью, упоминаемая в одном из самых знаменитых финальных текстов поэта — «Пушкинскому Дому»:

Наши страстные печали Над таинственной Невой, Как мы черный день встречали Белой ночью огневой. Что за пламенные дали Открывала нам река! [263]

Возможно, что в соединении общей атмосферы «тайны», «спящих далей» и пробуждаемой соловьиным пением «зачарованной чащи» в пространствах за рекой есть отзвук хрестоматийной блоковской «Незнакомки» — «берега очарованного и очарованной дали».

263

[Блок 1999: 96].

Справедливости ради нужно отметить, что густота блоковских аллюзий в стихах 1910-х — начала 1920-х годов для Пастернака достаточно характерна. Однако в случае с «Доктором Живаго» и стихами из романа за этим, очевидно, стоит и дополнительный стимул.

В 1946 году Пастернаку предлагают написать статью к 25-летию смерти Блока (возможно, для так и не вышедшего тогда тома «Литературного наследства» — см. сообщение о нем в статье Н. Степанова в «Вечерней Москве» 6 августа 1946 года), но статья не была завершена, сохранились наброски [264] и многочисленные пометы в собрании стихов Блока.

264

[Пастернак: IV, 363–367].