«Доктор Живаго» как исторический роман
Шрифт:
Сам Пастернак в 1947 году, предваряя одно из первых чтений глав романа, говорил:
Летом просили меня написать что-нибудь к блоковской годовщине. Мне очень хотелось написать о Блоке статью, и я подумал, что вот этот роман я пишу вместо статьи о Блоке. (У Блока были поползновения гениальной прозы — отрывки, кусочки.) Я подчинился власти этих сил, этих слагаемых, которые оттуда — из Блока — идут и движут меня дальше (стенографическая запись Л. К. Чуковской) [265] .
265
Литературное обозрение. 1990. № 2. С. 91.
Историю с ненаписанной статьей Пастернак передает герою своего романа. В части «Елка у Свентицких» Юрий Живаго в декабре 1911 года едет на праздник и вспоминает, что «давно обещал» «статью о Блоке» в «студенческий гектографированный журнал» [266] , но, проехав какое-то время по рождественской Москве и вновь вернувшись к мыслям о Блоке («Блок это явление Рождества во всех областях русской жизни, в северном городском быту и в новейшей литературе, под звездным небом
266
[Пастернак: IV, 80].
267
[Там же: 82]. См. подробнее в статье А. Власова «„Явление Рождества“: А. Блок в романе Б. Пастернака „Доктор Живаго“» (Вопросы литературы. 2006. № 3. С. 87–119).
Блок во время замысла и писания романа для Пастернака становится точкой отсчета времени: «Хочу написать прозу о всей о всей нашей жизни от Блока до нынешней войны» [268] , — сообщал он 26 января 1946 года Н. Я. Мандельштам. Блок определял в его представлении внутреннее содержание эпохи:
Пишу большое повествование в прозе, охватывающее годы нашей жизни, от Мусагета до последней войны, опять мир Охранной грамоты, но без теоретизированья, в форме романа, шире и таинственнее, с жизненными событьями и драмами, ближе к сути, к миру Блока… [269] —
268
[Пастернак: IX, 441].
269
[Там же: 443].
на следующий день в письме к С. Н. Дурылину.
Герой романа и его стихи, как Пастернак несколько раз подчеркивает в переписке, должен был соединить черты Блока [270] , Маяковского, Есенина и самого Пастернака: «…большой роман в прозе о человеке, который составляет некоторую равнодействующую между Блоком и мной (и Маяковским и Есениным может быть» [271] , «герой должен будет представлять нечто среднее между мной, Блоком, Есениным и Маяковским» [272] , «это будет поэзия, представляющая нечто среднее между Блоком, Маяковским, Есениным и мною» [273] .
270
О сходстве восприятия революции Юрием Живаго и блоковских статей «Интеллигенция и революция» (1918) и «Крушение гуманизма» (1919) см. в наст. изд. (с. 250 и 261), там же об отражении смерти Блока в описании смерти Живаго (с. 253–256).
271
[Пастернак: IX, 492] (письмо З. Ф. Руофф от 16 марта 1947 года).
272
[Там же: 516] (письмо М. П. Громову от 6 апреля 1948 года).
273
[Там же: 520–521] (письмо А. И. Цветаевой от 3 июня 1948 года).
В пастернаковской «Белой ночи», стихотворении, которое, как уже было сказано, не имеет никаких пространственных и временных пересечений с прозаическим текстом, в то же время как будто реализуются те черты поэзии Блока, о которых Пастернак писал в оставшихся незаконченными набросках статьи 1946 года. Атмосфера петербургской белой ночи соответствует тому, что Пастернак называл «единственной реалистичностью» Блока:
В дальнейшем воздушность и одухотворенность описаний природы укрепляется суженьем круга, нахожденьем круга тем, где этот характер изображенья уместен и даже, более того, единственно реалистичен (переходные тона весны и осени, зимняя мгла, сумеречная и вечеровая мягкость, — краски русского Севера и русского неблагополучного города [274] .
274
[Пастернак: V, 363].
Картины «яблоневых и вишенных» веток, «одевающихся цветом белесым» из «Белой ночи», как будто иллюстрируют следующее наблюдение Пастернака:
С момента, когда эта манера начинает попадать в истинную цель, система образных и речевых предрасположений начинает бурно развиваться как своеобразный блоковский импрессионизм. Здесь именно рожденье творческой личности Блока, его миссии, его поэтического мира. Полное и инстинктивное созвучье времени — одновременность [275] .
275
[Там же].
И далее он видит в манере Блока соединение реалистичности с таинственностью едва ли не точно такой, как это представлено в «Белой ночи»:
…творчески этот дифференцирующийся гамлетизм ведет к драматизации всего блоковского реалистического письма, всегда событья, таинственность, французское passe historique: «Старуха гадала у входа» [276] .
В библиотеке Пастернака сохранились издания Блока с пометами, которые он делал при подготовке статьи. Было бы нетрудно представить, что в те же месяцы он мог знакомиться и с другими блоковскими материалами [277] . Картину, чрезвычайно напоминающую обстоятельства пастернаковской «Белой ночи» (поэт на крыше высокого дома в Петербурге, ночное весеннее
276
[Там же].
277
См. о возможном отголоске анкеты Блока, впервые опубликованной в конце 1920-х годов, в первом стихотворении Юрия Живаго «Гамлет» [Поливанов 2006: 266].
Я помню ту ночь, перед самой зарей, когда он впервые прочитал «Незнакомку», — кажется, вскоре после того, как она была написана им. Читал он ее на крыше знаменитой Башни Вячеслава Иванова, поэта-символиста, у которого каждую среду собирался для всенощного бдения весь артистический Петербург. Из Башни был выход на пологую крышу, и в белую петербургскую ночь мы, художники, поэты, артисты, опьяненные стихами и вином, — а стихами опьянялись тогда, как вином, — вышли под белесое небо, и Блок, медлительный, внешне спокойный, молодой, загорелый (он всегда загорал уже ранней весной), взобрался на большую железную раму, соединявшую провода телефонов, и по нашей неотступной мольбе уже в третий, в четвертый раз прочитал эту бессмертную балладу своим сдержанным, глухим, монотонным, безвольным, трагическим голосом. И мы, впитывая в себя ее гениальную звукопись, уже заранее страдали, что сейчас ее очарование кончится, а нам хотелось, чтобы оно длилось часами, и вдруг, едва только произнес он последнее слово, из Таврического сада, который был тут же, внизу, какой-то воздушной волной донеслось до нас многоголосое соловьиное пение. И теперь, всякий раз, когда, перелистывая сборники Блока, я встречаю там стихи о Незнакомке, мне видится: квадратная железная рама на фоне петербургского белого неба, стоящий на ее перекладине молодой, загорелый, счастливый своим вдохновением поэт и эта внезапная волна соловьиного пения, в котором было столько родного ему. Я хорошо помню ту дачную местность под Питером, которая изображена в «Незнакомке». Помню шлагбаумы Финляндской железной дороги, за которыми шла болотная топь, прорытая прямыми канавами:
И каждый вечер, за шлагбаумами, Заламывая котелки, Среди канав гуляют с дамами Испытанные остряки.Помню ту нарядную булочную, над которой, по тогдашней традиции, красовался в дополнение к вывеске большой позолоченный крендель, видный из вагонного окна:
Вдали, над пылью переулочной, Над скукой загородных дач, Чуть золотится крендель булочной И раздается детский плач [278] .278
Чуковский К. Из воспоминаний об Александре Блоке // Литературная Москва: Литературно-художественный сборник московских писателей. М., 1956. С. 785.
Однако если между этими текстами есть взаимосвязь, то порядок ее был совершенно иным. Первый раз К. И. Чуковский выступил в печати с мемуарами о Блоке на страницах журнала «Записки мечтателей», практически одновременно мемуарная часть попадает и в его «Книгу об Александре Блоке», выпущенную в 1922 году в Берлине, мемуарные фрагменты составляют большую долю его книги «Александр Блок как человек и поэт: (Введение в поэзию Блока)», напечатанной в Петрограде в 1924 году. Но процитированный выше фрагмент добавляется к уже печатавшимся воспоминаниям Чуковского о Блоке только в 1956 году [279] , после того как стихотворение Пастернака «Белая ночь» было напечатано в девятом номере журнала «Знамя» за 1954 год. Причем воспоминания Чуковского помещены в альманахе «Литературная Москва» на соседних страницах с пастернаковскими «Заметками к переводам шекспировских трагедий». Мы можем предположить, что стихотворение из цикла стихов Юрия Живаго подтолкнуло Чуковского вспомнить этот поэтический эпизод.
279
Еще через несколько лет Чуковский сразу вслед за этим фрагментом добавляет еще и несколько слов о квартире Блока на верхнем этаже в доме на Лахтинской на Петербургской стороне: «Точно так же, читая стихотворение Блока:
Одна мне осталась надежда: Смотреться в колодезь двора, —я вспоминаю этот узкий и глубокий „колодезь двора“ в сумрачном доме на Лахтинской улице, где поселился Александр Александрович осенью того самого года, когда он написал „Незнакомку“. Окна его темноватой квартиры на четвертом или пятом этаже выходили во двор, который вспоминается мне со всеми своими чердаками, сараями, лестницами всякий раз, когда я читаю такие „лахтинские“ стихотворения Блока, как „Холодный день“, „Окна во двор“, „В октябре“. В самой квартире я был только раз или два, но по Лахтинской улице случалось мне проходить очень часто. Это улица на Петербургской стороне, невдалеке от фабрично-заводского района. Тогда она кишела беднотой» (цит. по: Чуковский К. Собр. соч.: В 15 т. 2-е изд., электронное, испр. М., 2012. Т. 5. С. 155).
Из истории борьбы за публикацию «Доктора Живаго» в СССР
Появление романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго» в середине 1950-х годов стало одним из главных событий духовной жизни как в России, так и за ее рубежами. Запрещение романа в СССР, выход его в Италии, а затем в других странах, присуждение автору Нобелевской премии по литературе в 1958 году и последовавшая за ней травля автора в СССР составляют одну из драматических страниц политической и культурной истории середины ХX века. Многие детали этих событий описаны в книгах Лазаря Флейшмана Boris Pasternak: Poet and his Politics (1990) и Кристофера Барнса Boris Pasternak: A Literary Biography. Vol. 2. 1928–1960 (Cambridge, 1998), в статье В. М. Борисова и Е. Б. Пастернака «Материалы к творческой истории романа Б. Пастернака „Доктор Живаго“» (Новый мир. 1988. № 6), в ряде публикаций Е. Б. и Е. В. Пастернаков, сборнике документов «„А за мною шум погони…“: Борис Пастернак и власть. Документы 1956–1972» под редакцией В. Ю. Афиани и Н. Г. Томилиной (М., 2001).