Долина белых ягнят

Кешоков Алим Пшемахович

Справа от «молнии» поместилась размытая фотография. На ней едва можно было узнать Альбияна. Рядом письмо, написанное, видимо, его рукой, и еще одна газетная заметка: рассказ о смелости, которую проявил минометчик Казаноков в боях за правый берег Дона.

Гость не успел прочитать заметку.

— Садись, дорогой, на кровать. Будет удобней! — прервала его Хабиба. Кошроков не сопротивлялся: он знал — по обычаю ему положено сидеть на кровати. Это считается почетным.

— Последний раз я видел Альбияна на Сиваше. — Доти Матович никак не мог усесться толком — больная нога мешала все время. Наконец, он подсунул под нее подушку. — Знаете, есть такое море…

— Альбиян на море? — ужаснулась

Хабиба. Глаза ее расширились от страха. Хабиба была уверена, что море — страшная, безжалостная стихия, уносящая в свои пучины всех, кто к ней приблизится. Каждый раз, когда при ней заговаривали о море, ей вспоминались рассказы прабабушки о мухаджирах — черкесах, в середине прошлого столетия месяцами ожидавших погрузки на корабль. Покинув родные места, люди аулами, целыми княжествами уходили в мусульманские пределы, лагерями становились на берегу моря и гибли там от голода и болезней. Долгожданный корабль не мог взять всех — он был рассчитан не более чем на сотню человек. Те же, кому удавалось подняться на борт, испытывали в пути неимоверные мучения. Иные, не выдержав страданий, бросались в пучину. Бухту, куда заходили корабли, позже назвали Це Мез — «вшивый лес». Мухаджиры спасались там от знойного солнца, но зная, что лес кишит тифозными вшами, и погибали, не догадываясь о причине.

— Мы с Альбияном, — продолжал Кошроков, не подозревая, какого страху он нагнал на Хабибу, — перешли море, можно сказать пешком по дну. Да, да. Без шуток. По дну.

Кураца и Апчара переглянулись, недоверчиво улыбаясь, но из деликатности не решились спорить с гостем. Можно ли представить себе человека, идущего по морю пешком?! Попробуй перейти Чопрак по дну — и то унесет, не успеешь оглянуться.

Гость понимал, что ему не верят, но не умолк:

— Было это не в жаркий день, когда хочется искупаться. Стоял конец октября, день выдался пасмурный, холодный… Впрочем, отдадим сначала дань кулинарному искусству достопочтенной Хабибы. Доскажу чуть позже.

Тем временем Нарчо вошел в дом и робко остановился у порога. Военные рассказы комиссара он готов был слушать ночи напролет. Его тотчас потащили к столу, хотя мальчик долго упирался. Не привык он сидеть за столом со взрослыми, но желание послушать взяло верх.

— Угощайся, доставь нам радость. Твоими словами мы будем жить долго. Всем расскажем, ничего не забудем. — Кураца протянула гостю блюдо. — Да прибавит тебе бог год жизни за каждую пролитую на фронте каплю крови.

— По фронтовому обычаю. — Апчара взяла бутылку, налила комиссару почти полстакана водки, плеснув себе и остальным по глотку. Теперь она ждала тоста матери. Хабибе, старшей в доме, по обычаю предоставлялось первое слово. Мать не заставила себя упрашивать, взяла в руку маленькую стопочку — из нее пил когда-то незабвенный Темиркан, и Хабиба ничего другого не признавала.

— Именем милостивого и милосердного… — начала Хабиба, вспомнив слова молитвы. — Да простит мне аллах, что слова свои я обращаю к нему со стопкой в руке. Возвышенных тостов я не знаю — скажу, как умею. Наша земля оказалась богатой достойными сыновьями. Такую землю и солнцу радостно освещать. Не все братья — от родной матери. Есть другое братство, оно родилось в горниле войны. Оно привело сюда нашего доброго гостя. Мы столько слышали о нем, столько раз мечтали взглянуть в его лицо. Сегодня сбылась эта мечта. За гостя нашего! За большого сына моего, старшего брата Альбияна! Да будет он всегда на виду у аллаха!..

Хабиба могла бы говорить и говорить, но дочь шепнула ей на ухо: «Все остывает». Хабиба закинув голову, осушила свою рюмку, поморщилась, вытерла губы тыльной стороной ладони. У нее был железный закон: она пила только первую стопку, потом — наливай не наливай —

не прикоснется.

Зазвенели стаканы.

— Как же вы море перешли пешком? — Хозяйке не терпелось узнать подробности. Пешком через море! Такого никто не рассказывал, тем более не видел. — Предки Волгу переходили верхами. Но у них был испытанный способ. Надует всадник пару бурдюков, свяжет их ремнем да привяжет к подпругам с обеих сторон. В третий бурдюк прятали порох, пули, самопал, чтобы уберечь их от воды.

— У нас вообще-то есть свои бурдюки — резиновые лодки, — улыбнулся Доти. — Вернее, не у нас — у саперов. Но в тот день саперы не поспели к нужному моменту. А на войне ведь как? Опередил врага — его мать заплачет, замешкался — он первым нанесет удар, тогда у твоей матери польются слезы из глаз. Мы не стали ждать саперов. Солдатам, воевавшим против немецких фашистов, — говорил Кошроков, — предстояло повторить подвиг красноармейцев, освободивших Крым в годы гражданской войны. Войска Фрунзе в 1920 году вышли к Сивашу на неделю позже — к седьмому ноября.

Бойцов, когда-то форсировавших Гнилое море, вел проводник — местный житель Иван Оленчук. В тумане бойцы легко могли заблудиться. Жив ли сейчас знаменитый проводник, никто не знал, но о нем вспомнил немолодой офицер из штаба армии, некогда служивший под началом Фрунзе. Опережая отступающие в панике гитлеровские войска, наши части приблизились к Сивашу. Послали воздушных разведчиков.

Едва самолет У-2 приземлился возле хутора, к нему, увидев красные звезды на крыльях, бросились женщины, дети, старики, восторженно размахивая платками и шапками. Обрадованные жители рассказали все, что знали о противнике. Их нисколько не удивило, что летчиков больше всего интересует направление ветра на Гнилом море, ибо, не выяснив это, соваться в Сиваш было опасно.

Прибрежное село Строганово как бы накрыло плотным, тяжелым туманом. Село совсем недавно находилось в глубоком тылу, в стороне от больших дорог. Теперь оно ожило, улицы наполнились советскими солдатами. Попрятавшиеся во время налета авиации люди выходили из укрытий, зазывали бойцов в нетопленные хаты. Под крышей все же лучше, чем на улице, под мокрым снегом. Нашелся и Оленчук. Пришел в стоптанных кирзовых сапогах, шапке-ушанке. Было ясно и без слов, для чего он понадобился. Борода едва тронута сединой, густые брови, пышные запорожские усы, — слово «старик» никак к нему не подходило.

Командир дивизии разъяснил задачу разведчикам и Оленчуку. Я двинулся по подразделениям. Подготовка к операции шла вовсю. Минометчики разбирали минометы на три части, пулеметчики делали то же самое: по частям нести оружие втроем-вчетвером, конечно же, легче. Бойцам раздавали мины, снаряды, диски с патронами. Каждый должен был тащить что-нибудь сверх своего снаряжения.

Рассказчик повернулся к Хабибе:

— Вдруг слышу — знакомый голос: «Не бурдюк это, опорная плита. А ты ее на шею повесил. Хочешь сразу на дно? Тебе надо живому выйти на берег. Ты еще пригодишься! Понял?» Это Альбиян учит солдата, как нести через Гнилое море плиту от миномета. Конечно, нести ее надо было на плече. Угодит парень в яму — бросит, потом нащупает и вытащит. Я крикнул: «Казаноков!» Альбиян не сразу узнал меня. Вытянулся: «Я Казаноков!» — и строевым шагом прямо ко мне. Мы оба и не подозревали, что воюем рядом. Он разглядел меня, да как бросится… Чуть не сбил с ног. Мы обнялись — ведь не виделись с тем самых пор, как лежали в госпитале. Альбиян каждый день заходил ко мне в палату, приносил новости. Мне не разрешали вставать, а он на своих костылях носился, точно на крыльях. Вспоминали бои, погибших друзей, больше всего говорили о близких. О Хабибе, о маленькой дочке Альбияна, об Ирине… так, кажется, зовут вашу сноху?