Долина белых ягнят
Шрифт:
Лейла прохаживалась вдоль торговых рядов с вязанкой лука через плечо. Она понимала — важно не продешевить, продать лук подороже, тогда денег хватит на все.
Базар тихо шумел. Лейла с любопытством разглядывала происходящее. Люди разговаривали вполголоса, приценивались к товару, пренебрежительно отмахивались, услышав, как высока цена. Это не мешало иному, уйдя, вернуться вновь, поторговаться. Мальчишки притащили свою добычу — дикие лесные груши. Плоды не успели еще приобрести восковой цвет, но аромат распространяли вокруг заманчивый. Лейла любила лесные груши больше садовых.
Вдруг девочка заметила молодую
Лейла слышала, как переговаривались люди:
— Римма Лагунова… Немка. Не эвакуировалась.
— Разрядилась, точно на свадьбу.
Лейла загляделась на роскошную блондинку. А потом так и ходила за ней, забыв, что надо продать лук и побыстрей вернуться домой. Наконец она вспомнила о Цурке. Собаки нигде не было. «Цурка! Цурка!» Лейла испугалась: неужели увели? Девочка носилась по базару, как угорелая. По щекам у нее текли слезы.
Биля, сокрушенно вздыхая, отложила шитье, поправила фитиль: керосин в лампе кончался.
Кантаса продолжала свое повествование. Через несколько минут Лейлу остановил какой-то немолодой мужчина и, не торгуясь, купил всю вязанку.
— Сдачи нет.
У Лейлы задрожал голос: хороший покупатель уйдет, а ей надо поскорей избавиться от лука и найти Цурку.
— Не надо сдачи. Иди. Я все беру, на шашлык пойдет! — сказал добрый покупатель с каким-то странным акцентом. — Лучшего лука не сыщешь. — Видимо, это был грузин из шашлычной. Успел завести собственную…
Лейла снова бросилась между рядов, плача и горько кляня свою рассеянность. О пшене и муке она уже не вспоминала. Внезапно девочка услышала разноголосый собачий визг и лай. Собаколов с огромным мешком в руках ловил собак. В стороне от лавок остановилась подвода — вернее, объемистый ящик на колесах, зарешеченный с одной стороны. Внутри его у решетки толпились собаки, кусая прутья, визжа и завывая.
Цурка, подмятая большим рыжим псом, тоже пробилась к решетке, и, жалобно скуля, царапала ее лапками. Девочка хотела умолять собаколова отпустить Цурку, но боялась. Забыв обо всем на свете, оцепенев, она следила, как собаколов подбирается к дворняжке, мирно свернувшейся калачиком под ишачьей повозкой. Он был уже у цели и едва не накрыл пса своей мешковиной, но дворняжка бросилась прочь. Собаколов выругался и двинулся за добычей, ускользнувшей из рук.
Лейла, придя в себя, побежала к клетке на колесах и тут лицом к лицу встретилась с нечесаным, замызганным мальчиком. Это был Нарчо. Он сделал вид, будто не замечает девочку. Лейла закричала:
— Нарчо, Нарчо, освободи Цурку! Скорей, пока нет того дядьки!
Раздумывать было некогда. Выяснять отношения тоже. Нарчо быстро оглядел ящик с собаками: в торце была сделана дверца — она закрывалась на шпингалет. Он мигом откинул ее, а сам кинулся прочь. «Ты что украл?», «Держи вора!» — послышалось сзади. Нарчо понимал, как это опасно. Поймают — изобьют раньше, чем разберутся.
Из ящика с лаем выскакивали собаки. По две, по три разом… Они застревали в проеме узкой дверцы, кусали друга друга за загривок, а выбравшись, разбегались в разные стороны. Люди шарахались от них. В одно мгновение ящик опустел. Едва Цурка лапками коснулась земли, как послышался голос Лейлы. Собака стремглав кинулась к хозяйке, завизжала от радости, подпрыгивала,
Мальчик то и дело оглядывался со страхом — не гонится ли за ним собаколов с огромным мешком в руке. Все трое неслись что есть духу. Впереди мчалась Цурка. Потом Нарчо остановился. Решил идти своей дорогой. Зачем возвращаться в дом, где его так оскорбили? Не веселее ли бродяжничать, скитаться, где душе угодно…
— Нарчо, — взмолилась Лейла, — пойдем домой.
Нарчо молчал, глядя в сторону.
— Зачем мне к вам? — выговорил он наконец. — Чтобы ты звала «собакоедом»?
— Не буду больше, Нарчо. Честное пионерское, не буду. Знаешь, как мама меня за это ругала. Она обегала весь аул, искала тебя. Нарчо, милый, пойдем.
Конечно, лучше всего было вернуться к доброй заботливой Кантасе, да, кстати, и выполнить свое обещание — заготовить на зиму дров, пока стоят теплые дни. Попрошайничать — если говорить откровенно — последнее дело. Но и обида велика.
— Я в городе хочу жить, — пробурчал мальчик, будто в его распоряжении были кров и пища.
— Пойдем домой, Нарчо, пожалуйста. Мама слезами изошла, думает — тебя бомбой убило. Цурка, знаешь, сама явилась. Кто-то, наверное, хотел ее оставить у себя, а она сбежала. Я про тебя и не думала тогда ничего плохого, просто от обиды слово дурацкое сорвалось с языка…
Цурка терлась о ноги мальчика, опасливо поглядывая в сторону базара, — не грозит ли что-нибудь плохое?
— Поклянись, что никогда не будешь называть меня «собакоедом», — решился в конце концов Нарчо.
— Клянусь памятью папы, именем мамы, брата своего. Вот тебе честное, честное, самое честное слово! — Лейла приложила руки к груди, глядя на мальчика глазами, полными любви и страха.
— Ну, пошли, а то еще собаколов нас увидит, — Нарчо сменил гнев на милость.
Лейла была счастлива. Радовалась и Кантаса. Не беда, что Лейла не купила муку и пшено. Она вернулась с Нарчо. Мальчик и девочка с этого дня сблизились, точно брат и сестра. Один без другого есть не сядет. Нарчо где-нибудь добудет большую, сочную грушу — обязательно разделит с Лейлой. И Лейла — лакомка — делилась с ним всем. Друг без друга они никуда не ходили. На мельницу — вместе, по ягоды — вместе. Приносили целые корзины терна, калины. Кантаса варила повидло, сушила ягоды, откладывала на зиму. Нарчо все искал колеса от передка плуга — хотел повозку для дров сделать.
Но свет померк. Гитлеровцы накопили сил, вода в бурном Баксане спала, и началось новое наступление. Снова всполошились люди, срываясь с мест. Кантаса занедужила именно в этот день. Сжимало сердце, непривычно болела голова. Попробовала собрать самое необходимое — все поплыло перед глазами, и бедная женщина рухнула прямо на мешок с вещами. Началась бомбежка. Небо над аулом словно раскололось. Нарчо в это утро отправился на мельницу, за мукой (накануне он отвез туда зерно). Вернувшись, увидел небывалую суматоху. Из местной лавки, оставшейся бесхозной, люди выносили мешки, свертки, коробки, ящики. Тащили керосин в ведрах, подсолнечное масло в бутылках, серпы, лопаты, косы. Два старика впряглись в сеялку и волокли ее, останавливаясь через каждые двадцать шагов, чтобы отдышаться.