Долина белых ягнят

Кешоков Алим Пшемахович

Кошроков подошел к мальчику, положил руку ему на плечо и уже совсем другим голосом — ласково, увещевая, произнес:

— А говорил — «ветеран». Если не хочешь, неволить не буду. Езжай к Кантасе. Она ведь каждый день жалеет, что отпустила тебя. Кантаса одна и ты один (Доти Матович хотел добавить: «Я, правда, тоже один», но удержался). Соберетесь под одной крышей — будете жить, как люди. Спокойно, по крайней мере. Только скажи мне честно: почему ты не хочешь ехать? Айтек тебе не нравится, что ли?

Айтек действительно не слишком нравился Нарчо. Но только по одной причине. Парень на Нарчо

смотрел свысока, видно, считал его мальчишкой, не способным на серьезное дело. Он даже называл его «апидз-ляпидз», то есть подручный, годный, словно лоскуток овчины, лишь на то, чтобы им удлинить полушубок. Но Нарчо в глубине души понимал, что к Айтеку он просто придирается, парень хороший, надо ехать, выполнять приказ. Ведь сам Кошроков говаривал не раз: «Брата посылает бог, а командира — «служба». Значит, надо покориться судьбе.

— Оставайся за меня. Я поеду с Айтеком. Хочешь?

— Не-е-ет!

— Чего же ты тогда боишься?

Нарчо снова потупился, потом, словно решившись, поднял голову, с мольбой уставился на директора:

— Ты не уедешь без меня на фронт?

Кошроков расхохотался так искренне, что Нарчо стало стыдно.

— Вот где собака зарыта! Слушай, ведь ты же всего натерпелся, Нарчо! Не хватит ли с тебя? Спросить бы твоего покойного отца, чего он больше хочет — мести врагу или продолжения рода. Он наверняка ответил бы: продолжения рода. — Доти Матович заметил, как тень набежала на лицо мальчика и понял, что говорит не то. — Ладно, уговор дороже денег. Не ты ли мне читал стихи: «Слов на ветер предки не бросали, не стреляли в облачную высь…»? Я тебе дал слово командира, я его сдержу. Не веришь? Чего молчишь? Ну, Нарчо, ты не только с СУКом не считаешься, но и меня ни в грош не ставишь.

Мальчик уже думал только о том, как искупить свою вину.

— К-когда ехать? — Он хотел еще что-то добавить, но, почувствовав, что заикается от волнения, стих.

— Вот это по-военному! — Директор оживился, щелкнул Нарчо по фуражке с отломанным козырьком. — Когда — это уже от вас зависит. Как соберетесь. Но мешкать нельзя: срок наряда истекает, не «отоваримся» — считай, пропало. Ты же знаешь, с каким трудом я выбил этот наряд. Начинал с того, что просил немецких племенных конематок. Куда там! Даже говорить со мной не стали. С трудом согласились на три десятка отечественных. Теперь их надо у донских казаков выклянчить. Думаешь, они так за здорово живешь и отдадут своих коней?..

В тот же день начались сборы. Узнав о поездке приемного сына на конзавод, примчалась Кантаса, привезла кукурузные лакумы (по дороге они успели затвердеть — хоть топором руби), курицу, нашпигованную чесноком. Холод такой, что она может пролежать хоть неделю, ничего не случится. Кантаса приготовила Нарчо с килограмм хакурта — муки из жареных кукурузных зерен. Она-то не испортится и за год, зато как хорошо к молоку, простокваше! А простоквашу можно купить на любом базарчике… Больше всего Нарчо обрадовался теплым шерстяным носкам, которые связала ему Биля. Незнакомая женщина с полевого стана прислала в подарок смушковую шапку. Тоже хорошо — парень на север едет: там степь, ветры.

Кантаса когда-то побывала в Ростове-на-Дону — ездила на первый съезд Советов Северного Кавказа

в январе 1925 года. Тогда она училась на курсах при Ленинском учебном городке. Ей даже было предоставлено слово для выступления, и она не струсила в присутствии самого Микояна. Кантаса вспомнила большой красивый город, людей, которых встречала на съезде, и надеялась, что Нарчо обязательно увидит Ростов, а, может быть, встретится с ее друзьями-делегатами. Ей казалось, что они все живы, здоровы и на своих местах.

Привязанность Кантасы к Нарчо становилась все крепче. Женщину не покидала мысль, будто мальчика им с Лейлой послала сама судьба. Если бы не тот страшный день, они все втроем — кто знает? — были бы счастливы. Кантаса жалела, что отдала Нарчо на конзавод, не оставила возле себя. Он каждый час напоминал бы ей о дочери. Она мечтала, что и мальчик полюбит ее, как мать, станет приезжать в гости, помнить.

— Моя бедная лакомка обожала хакурт, — вздохнула Кантаса. Ей хотелось, чтобы Нарчо тут же набил рот этой коричневой мукой и глотал, глотал через силу. (Не дай бог, правда, поперхнуться — мука попадет в легкие, час будешь исходить кашлем.) — В дороге купите молока. Деньжат я припасла. Женщины наши собрали. — Кантаса развязала платок с замусоленными бумажками.

— Не надо. Нам комиссар дает суточные.

— Бери, бери. Деньги лишними не бывают, — Кантаса перебирала рубли, пятерки, червонцы, старательно разглаживая их ладонью.

Доти не пожалел своей видавшей виды планшетки. Из-под целлофана выглядывала карта с маршрутом, прочерченным красным карандашом. Увидев планшетку, которую комиссар вручил Айтеку, Нарчо почувствовал, что отправляется в самый настоящий военный поход. Айтек теперь называл его стремянным. Это мальчику нравилось все-таки больше, чем обидное «апидз-ляпидз».

— Не запалите лошадей, а то без ног останетесь, — предупредил Кошроков. Он написал от себя письмо директору конзавода. Правда, комиссар не знал ни имени его, ни фамилии, но надеялся, что тот его поддержит, особенно, если окажется из военных.

Всадники тронулись в путь.

Гнедой мерин, на котором ехал Нарчо, назывался Марем, лошадь Айтека звали Тузер. То была пока единственная верховая лошадь на конзаводе. Ее взяли в долг у колхозников. Марем не сразу признал седока, нервничал, крутился на месте, норовя укусить мальчика за ногу, мотал головой, вытягивая у него из рук поводья. Лошадь, видимо, ощущала волнение седока, его дрожь и неуверенность.

Марем поворачивал голову, стараясь своими крупными желтоватыми глазами разглядеть маленького джигита: таких ему не приходилось носить на себе. Всадник ласково похлопывал его по холке — дескать, не бойся, не обижу, буду заботиться о тебе, кормить, поить.

Нарчо воображал, будто отправляется на фронт, и вспоминал день, когда уходили на войну кавалерийские части, как он завидовал тогда мальчишкам из духового оркестра, одетым во все военное! Опустив поводья, они ехали верхом впереди полков. Нарчо мысленно примерял их гимнастерку и думал, что не хуже играл бы на трубе, если бы его зачислили в оркестр… Он оглянулся, увидел Кантасу и почувствовал, как к горлу подкатил ком. На глаза набежали слезы. В тумане возник зыбкий образ Лейлы…