Долина белых ягнят
Шрифт:
— Что вы, ни за что не сядем. Женщины вообще не должны садиться за стол в мужской компании. Это мы, нахалки, влезли сюда, — беспощадно бичевала себя директор кирпичного завода.
— Ты не женщина, ты директор! — расхохотался Аслан.
— Правильно Кураца говорит. Не сядем. Директором ее сделала война, но женщина все равно есть женщина… — Апчара, заступаясь за подругу, дала понять, что свое общественное положение она считает случайным.
Кошрокову, конечно, было бы приятно сидеть рядом с Апчарой и Курацей. Но и старики неумолимы — ни за что
Наконец все утихомирились. Тамада приступил к исполнению своих обязанностей. Стаканы мигом наполнились. Тоста не было, просто «наказывали» женщин «за опоздание». Они подчинились — пригубили. Тамада хотел, чтобы Кураца и Апчара чувствовали себя непринужденнее.
— От века имя женщины мы связываем с домом и семьей, — медленно заговорил Цухмар. — Народ всегда чтил женщин; недаром возникла пословица: делишь тушу — жирный кусок отдан женщине. Почему? Потому что она не одна, у нее уже есть или будут дети, и то, что она сама съест, становится пищей для ребенка. Я гляжу на двух женщин, сидящих передо мной. Это не простые женщины. Разве не так? Сколько людей с папахой на голове ходят у них под их началом! Нынче женщина — погонщица, мужчины — волы…
Аслан не согласился:
— Арбу тянут волы, а не погонщица.
Раздался смех, завершивший спор.
Кураца и Апчара переглянулись. У Апчары зарделись щеки, заблестели глаза. Доти ласково поглядывал на обеих, но чаще его взор привлекала Апчара, он вспомнил, как Оришев-старший с восхищением говорил о ее уме. А ведь девушке и правда едва за двадцать. Доти Кошрокову за сорок. Ему бы снова жениться, но идет война, неровен час — жена станет вдовой, ребенок — сиротой. Выживет — видно будет…
— …Это женщины новой судьбы, — говорил тем временем Цухмар своим глухим, ровным голосом. — Кураца подставила плечо под нелегкую ношу. Громадина завод. Ее очаг такой, что из высоченной трубы дым виден за тридевять земель. Дымит завод — значит, работает, черепицу, кирпич выдает…
Батырбек добавил:
— И народ благодарит директора. Крыша над головой не течет.
— А наша Апчара? Во главе колхоза стоит, скачет в заезде с такими мужчинами, как Батырбек Оришев. И скачет ведь — да не обидится на меня наш председатель — стремя в стремя. Когда-то родилась пословица: у женщины волосы длиннее, но ум еще длиннее. Выпьем же за наших женщин!
— Неправда, про нас говорят по-другому: волос долог, ум короток, — запротестовала Апчара из любви к истине.
— Это не о таких, как вы. Вы совсем другие, — не отступал тамада.
— Мужчины пьют стоя! — выкрикнул директор школы.
Мужчины встали, зашумели, принялись чокаться с женщинами. Каждый осушил свой стакан до дна, демонстрируя уважение к тосту.
Директор школы и правда любил сострить.
— Какие самоуверенные! Я ведь ясно дал понять, что встают мужчины, а вскочили все.
Гости смеялись.
Завязался оживленный разговор, все шутили, перебивали друг друга. Только Кошрокова перебить не смел никто. Воспоминаниям не было конца. Тост
Нарчо не спал. Иногда, найдя повод, он заходил в комнату, где пировали старшие, чтобы послушать, о чем они спорят, и ждал, когда же наконец начнут петь старики. Мальчик любил народные песни, слушал их с волнением, старался запомнить слова мудрости. Покойная мать учила: когда делят баранью голову, самому младшему дают ухо, чтобы он прислушивался к мудрости старших, подрастет — дадут губу: пусть произносит умные слова, прославится — получит глаз, ибо нет ничего дороже глаза. Мальчику хотелось увидеть, кому что дадут.
Батырбеку хватало забот. Ему то и дело приходилось бегать — отдавать распоряжения, следить за тем, чтобы никого не обошли вниманием.
— Не пора ли провозгласить тост за жениха? — Кошроков, наверное, собирался сам произнести какие-то слова, но Цухмар, верный традициям, не любил, чтобы опережали события.
— Пора, пора! — Апчаре хотелось послушать Кошрокова, она вспомнила, как они в Сальских степях праздновали первую маленькую победу — захват высоты. То была капля, а комиссар полка еще тогда предсказал «ливень побед». И он уже льется, этот ливень…
— Зовите сюда Айтека, — сдался Цухмар.
Айтек переступил порог, а точнее сказать — его втолкнули в комнату Нарчо и юноша, изъявивший желание быть до утра шао кот, то есть стремянным жениха, исполнителем его поручений.
Наконец-то тамада поднялся со своего места. Это был тот случай, когда не встать он не мог.
— Дорогой мой сын! — начал Цухмар. — Твой отец не с краю стоял в толпе, когда делили мудрость, думаю, он оказался очень близко к руке дающего. Твой отец всегда думал о продолжении рода. Теперь эту обязанность взвалил на свои плечи ты. Не думай, будто тебе досталась легкая ноша. Нет, под этой ношей гнутся спины, да еще как. Мы знаем, плечи у тебя крепкие, руки чистые и сильные…
— Мешок денег тащил, — не выдержал Аслан, хотя прерывать тамаду не полагается.
— Да, сберег народное добро. То добро, что ты обретаешь сегодня, тоже требует бережного отношения. Любовь, говорят, — молоко со сливками, не убережешь — прокиснет. Сохранишь любовь — сохранишь родной очаг, землю предков. Прими, сынок, эту чарку, «утверди» мои сладкие слова горьким питьем.
Айтек обеими руками принял стакан, поставил его на ладонь левой руки и, поддерживая правой, сделал шаг назад.
Кошроков смотрел на Айтека восхищенным взором и в душе ему немножко завидовал; взгляд его внезапно встретился со взглядом Апчары, сидевшей напротив, оба вздрогнули и, смутившись, словно по команде, повернули головы к Айтеку.
— Твои слова запали в душу, — запинаясь, негромко говорил взволнованный жених. — Будь я скалой, их бы и на этой скале можно было высечь. Да будет мудрость всегда твоим посохом, а дорога твоя — долгой. — С этими словами Айтек не спеша осушил чару с «горьким питьем» и протянул пустой стакан виночерпию.