Долина белых ягнят

Кешоков Алим Пшемахович

У основания трубы лежала часть разбитой глиномешалки. Она заменяла стол для президиума, то есть для Курацы и Апчары. Обе не заставили себя ждать. Лица у женщин озабоченные, губы сжаты, словно на слабые их плечи свалилась гора. Апчара глазами поискала мать. Все-таки как-то больше уверенности, когда Хабиба рядом. Мать не побоится, отстоит дочь, если на ту будут нападать…

Митинг открыла Кураца.

— Рабочие и крестьяне аула Машуко! — громким голосом взывала к толпе, будто перед ней, затаив дыхание, стояли по меньшей мере жители всего района. После этих слов в горле у оратора запершило, пришлось долго откашливаться. Слова, приготовленные заранее, разлетались, как стая птиц, в которую кинули черную папаху. Кураца вспомнила, как Хабиба начинает речь, когда хочет говорить о чем-нибудь важном: «Сегодня нашими устами говорит бог, а после бога…» — Кто же «после бога»? — мучительно думала она. И вдруг спасительное слово пришло. — Нашими устами сегодня

говорит война, говорит фронт, который мы подпираем плечом. Он — наш владыка, он подчинил себе наши помыслы и действия и требует от каждого исполнения своего гражданского и человеческого долга. Мы подчиняемся ему и знаем, почему это делаем. Сегодняшний митинг тоже созван по велению войны. Спасибо всем, кто пришел сюда. Митинг объявляю открытым. Слово имеет Апчара Казанокова, председатель колхоза «Псыпо». — С этими словами Кураца отступила назад.

Апчара вытерла платком и без того сухие пунцовые губы, глянула куда-то вдаль; глаза, впившиеся в нее, не смутили девушку. Она заметила: колхозники встали особняком, рабочие сгрудились у сушилки. Колхозники, наверное, думают, что завод у них в гостях…

— Пусть никто не сомневается, — начала Апчара, — в том, что за голод, холод, лишения мы будем вознаграждены победой над врагом, встречей с отцами, братьями… Но сейчас мы еще переживаем трудное время. Рабочие и крестьяне аула Машуко, я обращаюсь к вам с просьбой, потому что без вас мы с Курацей не можем вытянуть план хлебозаготовок. Мы собрали урожай целиком. Все сдано в закрома государства. Но остается сдать еще чуть-чуть. А «чуть-чуть» — это всегда самое трудное. Во время скачек в заезде обойти соперника на полкорпуса, на голову куда сложнее, чем вихрем промчаться целый круг. Нам бы сделать еще два-три шага, продвинуться «на полкорпуса», и мы бы достигли цели. Доложить о выполнении плана — все равно что войску рапортовать о взятии города. Резервов у нас с Курацей нет. Остается только одно — сдать в счет плана часть урожая, собранного с приусадебных участков. План мы вам не устанавливаем. Кто сколько сможет, столько и даст. Кто во что оценивает победу… Кому победа дорога — даст больше, кто думает на чужом горбу перейти поток к берегу радости, найдет сто причин отказать. Если у кого-то нет зерна, пусть приносит мясо, молочные продукты. В пересчете — это тоже зерно.

Из толпы раздался голос:

— А кирпич и черепицу?

Кураца поняла — наступила опасная минута. Подобные выкрики могут сгубить дело.

— И кирпич можно, и черепицу можно, — сказала она, взглядом отыскивая в толпе тех, кто, по ее мнению, считал, будто к колхозным делам рабочие не имеют отношения. — Но кирпич и черепицу без наряда не получишь. Они на вес золота. Кроме того, сейчас не о кирпиче и не о черепице речь, а об урожае с приусадебных участков.

— Мы — рабочие… — Вперед протолкнулся невысокий коренастый мужчина с глубокими морщинами на небритом лице. Одет он был в рваную куртку, ватные штаны и калоши. Этого демобилизованного по ранению моториста Кураца с трудом сумела заманить на завод. До его прихода никак не удавалось наладить ленточный кирпичеделательный пресс, запустить двигатель. — Нам выделили участки под огороды. Рабочему человеку иначе не прокормить семью. На иждивение к государству, что ли, идти? Так государству вон какую армию прокормить надо. Потому я и вышел сказать колхозникам — на чужой каравай рот не разевай. Ищите по своим сусекам — глядишь, и обрящете.

— Правильно, Кузьмич! — поддержал кто-то рабочего.

— Коль кирпич на вес золота, зачем его менять на кукурузу?!

Кузьмич заговорил снова:

— Урожая, я так понимаю, для поставок не хватает. Почему? Ясно, почему: плохой был уход за кукурузой. Сорняк, стало быть, взял свое, победил культурные растения. Не подрубили его под корень, не помогли кукурузному стеблю. В такой борьбе не пушки, не танки нужны, а тяпки. Простые тяпки. Тяпкой орудовать по плечу мальчишке, даже девчонке. Про взрослых вообще толковать нечего. Начальничихи наши не подумали обо всем в свое время, а нам отвечать! Урожай из своего огорода! Нашли топор под лавкой.

— Неправду ты говоришь! Весь аул не покладая рук работал — кто на прополке, кто на сенокосе. Сорняк одолел — значит, не хватило сил. Кого же теперь винить? — Кураца хотела поставить моториста на место. — Теперь насчет «чужого каравая». Не чужой он. Колхозный. Это колхоз разрешает рабочим великодушно пользоваться приусадебными участками и пастбищами наравне с колхозниками.

— Да побираться-то вы почему пошли? Хороши руководители, нечего сказать! Мы отдадим вам свой урожай, потом придем к вам же: «Подайте, христа ради, кусок хлеба». Дадите? Не дадите. Стало быть, нам собирать манатки и топать с завода. Откуда тогда возьмутся кирпичи, что «на вес золота»?

— Правильно, Кузьмич, бей их в хвост и гриву! — подзадоривал моториста кто-то из товарищей.

Хабиба, стоявшая в окружении своих соседок, не вытерпела:

— Это кого же он должен «бить в хвост и в гриву»? — Выражение показалось ей оскорбительным,

особенно по отношению к незамужней девушке. Угол платка, свисавший впереди, Хабиба резко закинула назад, как конец башлыка, словно собралась переходить бурный поток. — Да будет аллах моим врагом, если я позволю оскорбить дочь! Я вытащила ее из петли, потому что она была заложницей в руках фашистов. На моем лице еще не зарубцевалась рана, — смотрите: это гитлеровцы таврили меня, словно кобылицу, когда я ходила к бургомистру спасать Апчару. — Хабиба страшно разволновалась. Ей стало душно, она опять рванула платок на груди. — Моя дочь что — из твоих ноздрей вывалилась? Какое ты имеешь право обижать ее? — наступала она на Кузьмича. — Пусть встречу я на том свете своего светлоликого Темиркана с черным лицом, если кто-нибудь коснется ее пальцем. Она разве для себя просит кукурузы? Для Красной Армии. А из кого состоит Красная Армия? Из наших сыновей и братьев, — да прикроет аллах своей ладонью моего Альбияна. Пусть в глотке у меня застрянет кусок хлеба, который я пожалею воинам. Мы обязаны отдать все, что вырастили на своих огородах. С голоду не умрем. Крапиву будем варить, в лес пойдем — наберем диких груш побольше и будет пища. А весной — зеленый лук, молоко станем есть. Лишь бы сыты были наши славные воины! — Глаза Хабибы метали молнии, голос дрожал от возбуждения. — Кому кукуруза дороже, чем победа над врагом? Кому? Пусть он выйдет сюда, я хочу на него посмотреть. Я ему не «в хвост и гриву», я ему в душу запущу… — Что она запустит, Хабиба еще не придумала, но руку подняла так, словно держала в ной меч, — Такое запущу, будет помнить…

— Хватит, Хабиба. Я тебе слова не давала, — негромко сказала Апчара. Но в голосе ее ощущалась радость за мать, о бесстрашии которой и так уже ходили легенды с того памятного дня, как Хабиба явилась к бургомистру, совершив омовение и завернувшись в саван на случай, если ее убьют.

— А у тебя его и не буду брать! Ишь, тамада в юбке. Я тебе мать или ты мне мать? Мне слово предоставляет бургомистрское тавро. Вот оно! Видишь? — Хабиба дотронулась рукой до красноватого рубца на виске. — Этот знак велит мне стоять за правду, — Она вернулась на свое место, поправила волосы, потуже повязала платок, не обращая ни на кого внимания, но чутким ухом улавливая рокот одобрения, поднявшийся вокруг.

Вслед за Хабибой заговорила Апчара:

— Нет, не от плохого ухода за посевами у нас низкий урожай. Вспомните, как мы пахали! Целый месяц всем аулом вскапывали вручную землю. Разве лопатами осилишь две тысячи гектаров! Пахали, что могли, на коровах, а остальное сеяли по стерне. Спасибо Нарчо — трактор подарил колхозу. Но много ли на нем вспашешь? Он больше простаивал, чем работал. И с сорняком мы бились день и ночь. Школьники на поле, случалось, падали в обморок от голода, но не уходили домой: отойдут, и опять за тяпку. А сколько мертвых телят скинули коровы во время вспашки прямо в борозде…

— Какой дурак надоумил вас запрягать стельных коров в плуг? Это же вредительство! Вредительство чистейшей воды. — Кузьмич не собирался сдаваться.

— Указание.

— Откуда? Кто его дал?

— Чоров! Председатель исполкома товарищ Чоров. Вот кто! Мы не имеем права его ослушаться. В боевой обстановке за невыполнение приказа командира знаете что бывает…

— Но весенняя вспашка — это же не фронтовая атака. Доложили бы товарищу Кулову. Дескать, лишаемся приплода, а без приплода животноводство — ничто. Кирпичом и черепицей не заменишь теленка!

В толпе кто-то поднял папаху над головой. Кураца узнала старого Гулю Ляшевича, возглавлявшего мельничный совет в период оккупации, пока не пришли фашисты и не назначили бургомистра. Это был, скорее, совет старейшин аула, избравший местом своего постоянного пребывания самую большую мельницу на Чопраке. Гуля Ляшевич был немногословен, но каждое его слово ценилось слушателями.

— Не хочешь ли ты говорить, Гуля? — спросила старика Кураца.

— Если аульчане не откажутся послушать меня… — Гуля Ляшевич надел папаху на голову, не торопясь вышел к разбитой глиномешалке. — Как ни старался Гитлер, — начал он неторопливо, — не пошатнул обычаи наши, как не пошатнул он наши горы. Кураца и Апчара, да не коснется хула имен этих женщин, просят подпереть их плечом. Надо ли для этого собирать сход? Старики, хранители мудрости, без схода могут вынести свой приговор делу. И этот приговор никто не посмеет бросить в горный поток, если хочет, чтобы прах его родственников был предан земле, как велит закон предков, чтобы в радостный день у него за столом звучали тосты достойнейших, если рассчитывает на помощь соседа, когда по воле аллаха окажется под копытами чужого коня… Аул всегда жил, как пчелиный рой, люди всегда, были спаяны. Вспомните год, когда Советская власть только-только встала на ноги. Страна голодала, край наш голодал, семьи, а то и роды вымирали целиком. Но Бетал Калмыков сказал: «Красная Армия не должна голодать». Он призвал республику отдать скот, чтобы накормить красноармейцев. Помню, Кабарда собрала двенадцать тысяч голов… Я был среди тех, кто гнал это бесконечное стадо к железной дороге…