Дом на миндальной улице
Шрифт:
Он начал меня бить, и бил долго, стараясь ударить в грудь, живот, по лицу, потом получилось так, что я оказалась в кругу, его дружки плотно выстроились вокруг. Он мне что-то орал, я не помню, а потом выпустил на меня собак. Они были на цепях, но их то укорачивали, то отпускали, они лаяли, сипели, рвались и пытались укусить меня, это были даже не собаки, а какие-то сказочные уроды с плоскими мордами, кривыми ногами, красными гноящими глазами… А все это мужичье хохотало и науськивало их. Но я не позволила ему почувствовать свое превосходство и мой страх. Я смотрела ему в глаза и наступала на одну из собак. Ее какое-то время оттаскивали, не могли же они позволить ей в самом деле укусить меня, ведь я была нужна их хозяину. А потом Нола решил меня припугнуть и отпустил ее. Она прыгнула мне на грудь, но укусить смогла только за ногу. Кажется, было совсем не больно. Я смотрела ему в глаза и смеялась. Надо было видеть, как вытянулись у них рожи, как они побледнели и замолчали. Им пришлось отогнать собаку, а меня взяли эти две мумии и унесли.
Я жалею, что эта дурацкая собака не вцепилась в горло.
Клавдий простил все это Ноле,
Клавдий, сложно описать даже, что это такое. Он не злой, он не добрый, он просто существует… Он не дурак, потому что умело ведет свои дела, не жаден, но не позволяет у себя красть. У него на вилле достойная коллекция картин, которые дарили друзья или он покупал сам. Любимая у него самая вульгарная, пестрая, техничная и вызывающая, хотя рядом с ней висят безупречные пейзажи Лимеуса и чудесные детские портреты Клементия. Цветы его не интересуют, хотя у него роскошные цветники, лошади не привлекают, хотя у него в конюшне лучшие и породистые из лошадей. Вообще, сложно найти что-то, что его могло бы действительно заинтересовать. Со стороны кажется – вот человек с кучей дел, занятий, интересов, а копнешь глубже – а там просто стена, и через нее ничто не проходит. Он не может долго злиться, он не может радоваться и, по-моему, не особенно понимает шутки. Он будто бы ценит свои вещи, свои дорогие вещи, но если они разбиваются или портятся, он выкидывает их на помойку безжалостно и не вспоминает о них. Иногда он вроде бы оживает и в нем появляется какой-то интерес, какая-то живая жилка, но все это порождается там, в его каком-то собственном мире-за-стеной по каким-то неведомым законам и прихотям природы. Он вкусно ест и сладко спит, но без удовольствия, принимая это как должное. Сначала я была уверена, что не подпущу его к себе, но он вполне ласков со мной, старается доставить мне удовольствие, но я не знаю, чем же угодить ему, поскольку эмоций с его стороны никаких. Он делает свое дело, развлекается со мной, любуется мной, как одной из своих вещичек, и опять уходит в это свое растительное существование.
Нет, я не могу сказать, что он невыносим, что он противен или я его ненавижу. Я его не понимаю. Первое время я честно пыталась найти с ним общий язык, понять его интересы, заинтересовать своими, но через какое-то время поняла – все, что я делаю, в его глазах всего лишь какая-то игра, пустое занятие. Так смотрит уставшая мать на непоседливого и замучившего ее ребенка. Вот он бегает вокруг, занялся какой-то игрушкой, и она рада, что вот он занят чем-то без ее участия, сам себя развлекает, и все хорошо, все гладко. Вот со стороны Клавдия именно такое отношение – его штучка, игрушка, вещица занимается своими делами, занимает сама себя, и хорошо.
Ему доносят о каждом моем шаге, о каждом моем поступке, о том, что я ела, что надевала, кого принимала (когда уже мне позволили немного заниматься делами) и так далее. Любые мои попытки выйти за рамки написанного для меня сценария пресекаются на корню. Так, казалось бы, при моем положении, я могла бы выезжать и принимать, но возможным это стало только после непосредственной просьбы княжны. Казалось бы, на огромной вилле я могла бы ходить куда вздумается, но мумии не выпускают меня из десятка комнат, а дальше я выхожу строго под конвоем. Мне не позволено ездить на лошади, «потому что так ведут себя женщины низкого происхождения», мне не позволено плавать в пруду (хотя там можно было бы устроить чудную купальню) «потому что плавают только рыбачки и потаскушки», мне не позволено читать книги, писать письма, красить лицо и рисовать на теле, нельзя трогать скотину, кормить карасей в пруду, нельзя сидеть на солнце и стоять под дождем, нельзя смеяться, нельзя петь, нельзя танцевать, дерзить, иметь свое мнение, говорить в присутствии мужчин, нельзя почитать богиню и держать ее статую, потому что в этом доме поклоняются бычку с большим… и рогатому дельфинчику, который вроде приносит удачу морской торговле, но по сути хорош только тем, чтобы колоть им орехи. Орехи тоже нельзя, потому что «это пища простолюдин», и все равно, что я обожаю жареные каштаны. Клавдий дуется и ругает меня, они все стремятся меня насильно исправить, привести к чему-то усреднено-правильному. Но я же не могу так жить! Я это я! Разве я не ценна сама по себе тем, что я есть, тем, что интересует меня? Почему я должна всю жизнь подделываться под него и играть навязанную мне роль? Почему я должна делать то, что «надо», хотя оно мне не надо? Клавдий меня не слышит, и я уже не пытаюсь до него достучаться. Все наше «общение» с ним ограничивается постелью.
Кстати, о постели. Кроме того, что я теперь просто вещь без имени и духа, меня хотят сделать породистой самкой для его наследников. И, о богиня, какими методами… Мне столько раз доводилось слышать, какие бестолковые и суеверные женщины, что теперь я просто умиляюсь от того, как представляю, что большинство мужчин точно так же, как Клавдий… Милая, когда я первый раз увидела ЭТО, я смеялась до слез и обидела его. Второй раз я уже смогла себя сдержать, теперь меня только раздражает. Он зажигает свечечки, ставит у кровати в определенном порядке божков, с серьезным видом читает какие-то тарабарские заклинания, с унылым видом проверяет свое хозяйство, а все остальное у нас строго по ритуалу, если, конечно, ему удастся уговорить божков послать ему хоть немного сил, хотя по рассказам Помпея я знаю, что в этом возрасте он еще вполне мог бы обойтись и без всего этого. Иногда я едва не засыпаю, поскольку этот ритуал «два раза нажми здесь, потыкай тут и будет тебе счастье» мне порядком поднадоел,
Мумии каждое утро проверяют мои простыни и смотрят, как я одеваюсь. Эта назойливость порядком замучила меня. Хотя бы потому, что я всегда была достаточно стыдлива, и нескромные взгляды меня раздражают. И потом, я привыкла к свободе, к тому, что никто не следил за мной и не посягал на какую-то часть моей жизни. А тут я вся должна постоянно быть на виду, в самом голом и неприглядном виде. Мне стоило неимоверных трудов отвоевать себе право, извини, ходить по нужде без свидетелей, и то они стоят под дверью, говорят о чем-то своем. Все это потому, что они ждут, когда я принесу им драгоценного наследника. А я ем лимоны и пью настойку, как меня учила мама. Еще не хватало этой напасти… Я всегда считала, что детей нужно заводить осознанно, это будущие люди, а не куклы. Хотя таким, как Августа, больше нравится связанная с этим физиология, приметы и суеверия, за которыми они напрочь забывают о наличии души, свободы и человечности.
Милая моя Лис, я устала жить воспоминаниями… Я смотрю в окно, на сад, вспоминаю наши встречи, наши беседы, я мысленно говорю с вами, словно вы тут со мной. Засыпая, я воскрешаю в памяти ваши лица, голоса, слова, которые вы говорили. Снова и снова возвращаюсь в те дни, шум дождя напоминает мне тот вечер, когда Кассий рисовал наш портрет, яркое солнце выискривает прогулки в лесу. Я не могу смириться с тем, что больше ничего этого не будет. Я не могу сдаться и покорно стать безмозглой овцой, притворяющейся счастливой! Я лучше убью себя, чем позволю им сломить меня, я не покажу им своего отчаяния, хотя временами я не могу удержаться от слез! Это невозможно… невозможно, невыносимо жить с мыслью о том, что уже ничего не будет – ни света, ни тепла, ни душевных разговоров… И любви тоже. Ведь когда-то я грезила о том, чтобы полюбить и быть любимой, с мужчиной, который был бы равен мне, с мужчиной, которому хотелось бы отдаться и покориться… Теперь этого уже не будет. А будут только эти постоянные придирки и запреты, эта постель с божками и бубенчиками, эта тупость Клавдия, дети, роды и пустота и одиночество, одиночество и воспоминания до конца.
А может, я сошла с ума? А может, так и должно быть? Может, все так живут, притворяясь, что в их жизни есть понимание и теплота? Или я не вижу этого? Мне казалось, любой бы был против, чтобы его насиловали и уничтожали, превращая в вещь, но кому бы я это ни говорила, уверяют меня, что я просто глупая избалованная девчонка, которая не видит своего счастья! Помнишь Эола Нелия, он бывал у тебя. Ведь он был нам с тобой другом, он разделял наши взгляды и утверждал, что в жизни женщины должно быть больше, чем дом, дети и постель… И вот он приезжает ко мне и начинает укорять меня, что я так жестоко обращаюсь с Клавдием, перечу ему и не желаю быть покорной! Я пыталась объяснить ему, что для меня невозможно жить безликой, бездушной жизнью, невозможно жить без книг, рисунков, без друзей, по чужим правилам с людьми, для которых я вещь! Но чем больше я говорила, тем больше он усмехался и тоном, каким отчитывают собаку или малышку, начал говорить, что я все придумываю! Ты можешь себе представить? Он сказал «ты оттачиваешь на мне свое красноречие, детка, а все не так»… Я чувствовала себя так, будто меня вывернули наизнанку! Но ведь он всегда понимал, или делал вид, что понимает меня! Что он был моим другом! А теперь утверждает совершенно обратное, обвиняет меня в том, что я прибедняюсь и сгущаю краски! Лис, мы с ним тогда разругались и я не желаю больше его видеть и слышать. Он называл меня эгоисткой и нахалкой, что для меня нет ничего святого, кроме моих интересов… Да о чем могла быть речь, если я кричу, а меня никто не слышит!!! Я пытаюсь добиться, я подхожу и так и этак, я была мягкой, я была нежной, я была грубой и упрямой, и все это воспринималось абсолютно одинаково! Будто меня и нет, что я пустое место! Я – функция, выполняющая свои обязательства, а кто я уже никому не важно!
А что случилось с Паулиной? Она приезжала ко мне несколько раз на неделе, представлялась каким-то другим именем, вела себя так заносчиво, чванливо. Я спрашивала о вас, но она так мне ответила, что будто бы вы ее чем-то очень обидели, что она с вами не общается и ничего не знает. Это так на нее не похоже, я растерялась… Стала с ней говорить, рассказывать, как мне тяжело здесь, она ахала, поддакивала, а потом вдруг стала хвалить Клавдия, дом, что-то болтать о моем положении в обществе… Я не знала даже, как отвечать. В общем, я ее не узнала, ее как будто подменили! Она приезжала ко мне несколько раз, и все время упоминала каких-то высоких господ, покровителей, говорила о будущих приемах, будто и не видела, что со мной происходит. Я дала ей несколько писем, одно к тебе, другое к селестийцу. Они у меня уже были готовы, я писала их несколько месяцев, как дневник, как отдушину, но уже тогда у меня что-то шевельнулось. Я почти уверена, что она не передала вам писем.
Лис, я не могу, я устала. Мне нет покоя даже в моих снах. Знаешь, раньше в детстве, когда случалось что-то страшное, я всегда убегала в комнату мамы и знала, что это самое безопасное место в мире, что никто и ничто не посмеет меня тронуть там. То же самое было и в моих снах. Гналось ли за мной чудовище, преследовал ли меня убийца или призрак, я всегда переносилась к той винтовой лесенке и пряталась за надежной дверью. И зло всегда уходило. Через несколько недель после похищения мне снился сон, что я убегаю отсюда, что бегу и никто не может меня догнать, я смеюсь и взбегаю по винтовой лесенке в комнату моей мамы, чтобы уже ничто не могло меня коснуться, а там они, и все продолжается. Последнее убежище уничтожено. Я проснулась и плакала до утра, потому что так оно и есть. Мне отсюда не выбраться иначе, чем так же, как той, что была до меня.