Дом на миндальной улице

Федорова Нелли

Аэринея сидел на окне, я – рядом в кресле. (У меня тоже свои привычки, я люблю валяться в кресле поперек.) В тот вечер он был в особенно благодушном настроении, шутил и ехидничал больше обычного. Мы говорили о религии и под конец заспорили о загробной жизни. «Рай и ад придумали священники, – убеждала я его, а он слушал меня с иронией в кошачьих глазах. – чтобы пугать доверчивых людей. А теми, кто напуган, легче управлять, ведь высокие чувства вроде любви и сострадания доступны не всем, а страх есть в каждом без исключения…» «Большинство людей устраивает такое будущее, – с улыбкой ответил он. – Для них Рай и ад – залог справедливости и последнее утешение. Если уж не везет на этом свете, всегда остается надежда, что повезет на том, а мерзавец сосед, выливающий ночной горшок на твои розы, непременно попадет в ад». Я возмущалась: «Хорошенькое утешение – желать зла другому. А как же милосердие и любовь к ближнему? Как же это связать? Или я всех люблю, жалею и страдаю душой за чужие ошибки, или я тихонько радуюсь тому, что этот ближний попадет на вилы чертям? Между прочим, в твоей библиотеке была книга какого-то священника о Рае и аде, – сказала я. – Ничего нового, чего бы я не знала, но я прочитала все внимательно. И знаешь, он так рьяно утверждал, что ад и Рай существуют, что я поняла, что… их просто нет». Аэринея рассмеялся, переменил позу, глянул на меня любопытно, будто забавляясь моими незрелыми и необдуманными высказываниями: «И что же тебя утвердило в этом?» «Противоречие, – ответила я, все более горячась и торопясь. – Те противоречия, которые вытекают из, ты будешь смеяться, моды на Рай и ад». «Моды?» – и он рассмеялся, запрокинув голову. На смех ответила ворчаньем какая-то собака. «Именно! – торжествовала я. – Несомненно, что представления о загробной жизни культ Бога, как более молодой, перенял из веры в Богиню. Ты же служил в храме, ты это знаешь лучше меня. Да, я не буду спорить, разделение на грешных и невиновных после смерти происходит. Но заметь – райской жизни удостаиваются те, у кого добрых дел больше, чем дурных, а в сердце они чисты. А чистота сердца достигается степенью осмысленности своих деяний. Поэтому жить бездумно по шаблону для меня больший грех, чем пьянствовать или распутничать, например. Богиня не кичится справедливостью, она мать, которая любит своих детей, какими бы они не были, для того, чтобы оправдать ее любовь, достаточно раскаяния, искупления. Но ты все это и так знаешь», – я споткнулась, смущенная его внимательным взглядом. Несмотря на то, что мы живем вместе уже столько времени, я все никак не могу привыкнуть к этому его взгляду – неожиданному, острому, пронизывающему. Мне сразу хочется отвести глаза, но чаще я заставляю себя выдерживать,

хоть внутри у меня все переворачивается и огонь пробегает по жилам. Может быть, он умеет читать мысли? Я как-то глупости ради в такую минуту попыталась послать ему сообщение, но он не ответил, наверное, притворяется. И еще, в этом его хищном взгляде никогда нет ни вожделения, ни призыва, но у меня сразу начинают потеть ладони и стучать сердце, я как-то сразу робею, теряю самообладание и становлюсь такой жалкой мямлей, что стыдно.

Я запнулась и он сразу же отвел глаза, будто заинтересовавшись какой-то ерундой на улице, хотя там все было по-прежнему: скрипели ставни, где-то хлопнула дверь, заволновались спугнутые куры, очень далеко потренькивала гитара и слышались приглушенные взрывы смеха. Воздух свежел, пахло цветами, сладко и приторно. Я продолжила: «В твоих книгах описание Рая всегда одинаково, а вот ад претерпел множество изменений. Сначала он был таким же, как ад Богини, но потом, с тем, как сильно брала церковь власть в свои руки, ад начал превращаться в нечто отвратительное, жестокое, место отчаянья и скорби, а Рай – становиться все более недоступным. Сам посуди – взять любого человека с улицы – да разве ему попасть в Рай? В Рай попадают только безгрешные, те, на ком нет ни пятнышка. Мало того, что это невозможно для человека – стать идеальным, так вдобавок он должен стать идеальным согласно идеалам, нарисованным другими людьми. Которые, сдается мне, тоже не были безгрешны и чисты, – лицо Феликса было задумчивым и сосредоточенным, он глядел вдаль, на последние угольки закатной зорьки. – Поэтому я не верю в Рай и ад такие, как говорят священники. Потому, что они просто не могут существовать. Если Рай – место вечного блаженства. Чистое добро, всеобщая любовь и запанибратство? Этакий приторный кусок сахара. А ад? Телесные пытки для душ, которые не имеют тела? Абсурд! Пытки духовные, для душ, которым недоступна надежда? Нет, это просто смешно… Как Рай невозможен без наличия в нем зла, так и ад невозможен, если в нем не остается надежды, или хотя бы чего-то, что можно потерять. Одно не может существовать без другого, – я помолчала, и он не перебил меня, но повернул голову в мою сторону. Не дождавшись ответа, я продолжила, хотя признаваться мне было нелегко, – Когда я была маленькой, мама рассказывала мне о духах мертвых, которые скитаются по свету, не могут уйти и не могут примкнуть к этому миру. Она говорила, что среди них есть добрые, которые всеми силами пытаются удержать живых от непоправимых ошибок. А есть злые, и злых намного больше. Потому-то они приходят в деревни и пакостят живым. Я не понимала этого, мне казалось глупым, что эти духи должны быть злыми, с чего бы им злиться на людей? – я снова замолчала, подбирая слова, Аэринея глядел на меня своим пристальным зеленым взглядом, не отрываясь, лицо у него было внимательным и серьезным. – Я вспомнила эту легенду и поняла ее только в доме Клавдия. Когда я чувствовала себя мертвой среди живых. Когда видела юных девушек, у которых впереди была жизнь, борьба за свое счастье, в то время как я свою проиграла без права на реванш. Мне хотелось убить их всех, смеющихся, веселящихся, не задумывающихся ни о чем, потому что они были массой, а я была изгоем. Потому что они смели радоваться, несмотря на свои недостатки, а я не могла себе это позволить из принципов. Я ненавидела их, я была тем злым духом. Поэтому я знаю, что Рай и ад здесь, среди нас, пока мы остаемся смесью чистого и грязного, добра и зла, пока есть, из чего выбирать, чего добиваться и что терять…» «Тогда представления о Рае и аде становятся еще более размытыми, – мягко перебил он. – Для каждого свое. Выходит, что одни находят свой рай в вине, в веселье, в служении другим, и ад для кого-то выражается в отсутствии денег, в вылезшей из перины ости, или же в душевных терзаниях. Ты сказала, что нет счастья без капли горечи. Но осознание этого счастья приходит либо в предвкушении, либо в момент утраты, сожаления. Значит, сам момент счастья ускользает, он недоступен пониманию. Или его просто нет, – он снова откинулся назад, уперся босой ногой в оконную раму. – И мне верится, что Рай и ад – тоже непознаваемы, недоступны ни разуму, ни чувствам. К ним можно приблизиться, но нельзя вкусить, потому что в них нет смыслов, нет образов, которые можно пережить, оценить, назвать и признать счастьем или несчастьем». «И ты никогда этого не узнаешь, – грустно улыбнулась я. – Ты никогда не умрешь и не узнаешь, что там». Он как-то странно посмотрел на меня, печально и мудро: «А если я скажу, что я был там?» Должно быть, у меня было очень удивленное лицо, потому что он так же загадочно улыбнулся чему-то и заговорил, глядя то на затянутую темнотой улицу, то в мою сторону. Была ночь, слабого небесного отсвета уже недоставало, чтобы читать по лицам. И мы доверялись голосу. «Знаешь, я не могу сказать, что было правдой, а что нет, – говорил он тихо, но ясно. – Мне не у кого спрашивать, потому что все свидетели давно мертвы. Я даже не могу четко обозначить то, что происходило, поскольку я был болен, я бредил, и временами мой бред был похож на реальность, а реальность – на бред. По крайней мере последние мои ощущения были явно вызваны болезнью, – он говорил медленно, вдумчиво, выбирая слова. – Я работал у себя, когда очередной приступ начал меня донимать. Жар, боль, мучившая мою голову, нестерпимое жжение в груди, кровавый кашель – это постепенно разъедало меня, превращало в беспомощную тряпку, отчаянно цеплявшуюся за жизнь, какие-то дела, какие-то связи. Убеждавшую себя, что все переживет, нужно только держаться, – он опустил голову. – Это не помогло. С каждым разом все было хуже, обманывать себя было бесполезно. Однажды стало так тяжело, что я решил, что хватит работать, что надо отдохнуть и отлежаться, встал, но ноги не держали. Стал звать – задохнулся от кашля. Кажется, дополз до другой комнаты и там потерял сознание. Просто растворился в жаре, в боли, которая стала моим спутником, в слабости и бессилии. А потом, – он слез с окна, направился к столу и говорил оттуда, из темноты, выбирая в корзинке фрукт по вкусу. – А потом мне стало легко, голова стала ясной, боль исчезла, дышалось свободно. Я открыл глаза и нашел себя стоящим на кружевном мостке между двумя крыльями огромного дворца. Дворец вставал справа, бескрайний, как город, с тысячами куполов, арок, балконов, окон, мостков и переходов, – он вновь появился на окне, поигрывая персиком. – Он таял в золотистом тумане, в собственном блеске, в розоватости кварца, белизне мрамора, порфире, обсидиане, нефрите, в золоте и меди. Терялся в дымке будто бы раннего утра. Слева от меня шумело море, далеко внизу катило волны, дышало свежим ветром. Во всем этом было столько свежести, стройности, легкости, чего-то вечного и неизменного. Это было место удивительного покоя. Может быть потому, что его было так мало в той моей жизни? – он помолчал, задумчиво кусая персик, затем я снова услышала его голос, он говорил, уйдя в свои мысли, не торопясь, расставляя все по местам еще раз. – Мост, на котором я стоял, шел от одного крыла дворца в другое. А посредине него были лестницы. Лестница уходила вверх, ясная, умытая розоватым утренним солнцем, вела к террасе, где росло множество деревьев, цветы, травы. С той террасы шла другая лестница, все так же вверх, к террасе, и опять, и опять, – персиковая косточка мелькнула на фоне светлого неба, он подался вперед, положив сладкие от сока руки на согнутое колено. – Одна за другой, лестницы поднимались в небо, растворяясь в дымке. Террасы манили своей тенью, запахом цветов, ласковым шелестом. Кажется, на террасах были какие-то легкие солнечные фигуры, они играли и отдыхали там. А перед первой лестницей меня встретила девушка. Я не помню ее лица, но она была мне знакома. Очень знакома, это был мой самый близкий друг, самый нежный и преданный, тот, кого я любил, как самого себя. Так я чувствовал, хотя не мог бы назвать ее имени. Она улыбнулась, взяла меня за руку, спросила – ты останешься здесь? Я не ответил сразу, потому что вдруг меня посетило осознание того, что это за место, но покачал головой – у меня есть еще неоконченные дела, я не могу сейчас. Она вздохнула – тогда я буду ждать. Я отвернулся и пошел мимо лестниц во дворец. Она разжала мою руку и я очнулся с этим ощущением. Что кто-то держал меня и отпустил, – в его голосе слышалось сожаление и досада. – Я очнулся на берегу у своего дома, совершенно голый и совершенно потерянный. В голове сохранялась та розовая ясность, я еще чувствовал запах утреннего моря и цветов с террас, но с каждой секундой видение покидало меня, уступая место запаху моря этого мира, голосам тех, кто нашел меня и звал. А тепло ее руки держалось дольше всех, – добавил он со вздохом. – Мне хочется верить, что это был мой Рай». «А что было потом?» – спросила я. «Ничего, – Аэринея пожал плечами. – Мне сказали, что нашли меня мертвым в моей комнате, провели обряды по обычаю и сожгли мое тело, как принято в нашем роду. Никто не смог объяснить, как так получилось, что я оказался на берегу. Сослались на магию, тем более, что… да это уже и не важно…» Он исчез с окна, зазвенел серебряной крышкой от полоскательной чашки, снова обозначился на подоконнике, стряхивая с рук воду. Посмотрел на меня, хотя в темноте мы уже давно не видели лиц друг друга. «Мне потом объяснили это, – сказал с теплом и своей обычной игривой насмешкой. – Сказали, что меня обратила Минолли, моя подруга детства. Я и сам у нее как-то спрашивал, но так ничего и не узнал. И вот мы снова вдвоем – ты и я. Может, ты мне откроешь секрет, Минолли?»

Он не первый раз называл меня этим именем. Мне оставалось только поверить ему, что я та, кем он меня считает. Это могло быть правдой. Когда он рассказывал о нашем общем детстве в те далекие времена, я чувствовала что-то вроде отзвука, легкой вибрации внутри. Я не чувствовала протеста. Но и ничего, что могло бы подтвердить это. Никаких снов, никаких воспоминаний, никаких ассоциаций с именами и местами, о которых он говорил. За все это я чувствовала укор, потому что он верил, а я… И да и нет. Мне ничего не приходило на ум, когда он вспоминал что-то общее между нами. Но я узнавала его, чувствовала тепло в его словах, знала, что ему дорого и через это его воспоминания поселялись во мне с лаской и щемящей тоской. Я любила людей, которых он любил, и не чувствовала, что это неправда, хоть и не могла их вспомнить. И каждый раз, когда он называл меня так, мне хотелось сказать ему, донести как-то, что мне не все равно, что даже если я не могу вспомнить, это не меняет того, как я отношусь к нему. И уж точно не считаю, что он сумасшедший.

В конце концов многие сумасшедшие намного здравее умом, чем те, кто считает себя здоровым.

Я слезла с кресла, подошла к окну, прислонилась к косяку. Изблизи мне стало лучше видно его лицо, упавшие на плечи волосы, где прятались пара амулетов и оберегов, маленькую серьгу в левом ухе, как носят пираты или эосские цыгане. Осмелевший ветер шевелил тонкую ткань его хитона. Аэринея был вельможей, аристократом, привыкшим к роскоши, но при этом одевался он всегда просто, едва ли не небрежно. Мы как-то разговорились об этом, он убеждал, что умеет одеваться помпезно, когда вынуждают обстоятельства. «Бывало, – оправдывался он, – что приходилось на празднество одеваться, как капуста. В иные времена столько приходилось на себя натягивать…» «Подумать только – штаны и рубашку,» – смеялась я. «Ну-ну, – с чертиками в глазах поддакивал он, – все же больше». «Ну хорошо, еще и сапоги», – дразнила я, а он смеялся и смотрел на меня, как кошка на своих дурачащихся котят.

«Прости, – извинилась я. – Я ничего не могу вспомнить. Не потому, что не хочу.» «Я знаю, – я не видела, но в его голосе была улыбка. – Это все равно ничего не изменит. Просто интересно…» С улицы донесся протяжный звук, встревоживший меня. Аэринея заметив мой испуг, выглянул на улицу. Звук повторился снова. «Кого-то бьют?» – меня не покидала тревога за того, кто жалобно скулил там, внизу. Сразу пришли на ум те истории, о которых говорила Фелисия, о растерзанных людях, о замученных в ямах, пропавших и затравленных зверями. Я с ожиданием посмотрела на Аэринея, будто он мог чем-то помочь. Его ответный взгляд был более, чем выразительным, чтобы я поняла свою ошибку. Мне стало очень стыдно, я опустила голову, хорошо, что он не видел в темноте, насколько мне неловко. «Ничего, бывает,» – он мягко улыбнулся. Стон снова повторился, яснее, стеснение все нарастало, я оглянулась, будто ища, где в этой маленькой комнате можно спрятаться, пробормотала себе под нос: «Так неудобно получается, будто нарочно подслушиваешь…» Он обернулся ко мне, с любопытством и долей снисхождения в глазах, тихо спросил: «Хочешь, я уйду?» «Почему? – мне совсем не хотелось, чтобы он уходил, я слишком дорожила его обществом, чтобы прогонять его из-за каких-то вызывающих звуков, которые перешли уже в дуэт. – Хотя, если ты устал, то иди. Тебе идти в Сенат, не мне. Мы уже договаривались…» (Мы действительно договорились еще в начале наших ночных бесед, что он отправится спать, как только почувствует усталость, так как

я не желала, чтобы наша болтовня, не приносившая ничего, кроме обоюдного удовольствия, шла во вред его работе). Чертов стон из темноты был таким дерзко-громким, что я невольно замолчала. Аэринея, все так же созерцавший крыши, сдержал едва обозначившуюся улыбку, сдержанно объяснил: «Не устал. Я прекрасно высыпаюсь под бормотание твоего мужа. Просто подобные… звуки имеют определенное воздействие, и я подумал, что ты…» «Я умею держать себя в руках!» – как можно грубее ответила я и тоже принялась изучать крыши. «Я тоже,» – тихо заметил он и мы надолго замолчали, невольно слушая пыхтенье и стоны из недр города. К первому дуэту, видимо раздразненные, присоединились еще два голоса, менее темпераментные, но лучше слышимые. «О чем думаешь? – пошевелился Аэринея и, так как я не ответила, необидчиво заметил. – Не завидуй, – я вспыхнула и обернулась к нему, выискивая какую-нибудь колкость. – Нечему завидовать, – его голос успокаивал. – Тебе это напоминает только о чем-то романтичном, правда? Если не о шелковой постели, то об обоюдной любви, – и все-таки в его голосе был этот издевательски дразнящий смешок, который так и взывал к словесным поединкам. – Ты бы удивилась, если б знала, насколько это отличается от того, о чем ты думаешь». Он снова ушел в себя и в крыши, а я дулась оттого, что он смеет надо мной подтрунивать. Я кашлянула, чтобы привлечь его внимание и, насупилась: «Все же я была замужем…» Краем глаза я уловила очередную сдержанную улыбку, а квартет тем временем менял тональность и темп. «Определенное воздействие» сказывалось. И, если Аэринея его никак не выказывал, то я была взволнована и не могла никак взять себя в руки. Особенно досадным было то, что он это видел. Или чувствовал. Я даже подумала, что лучше бы ему и вправду уйти, чтобы не видеть, как я теряю самообладание. Он оторвался от окна, потянулся ко мне, нашел рукой мой локоть, примирительно подергал за рукав: «Эй, ты обиделась? Ну прости… Я же вижу, что тебя это смущает. Наверное, я просто циник, но я на своей шкуре знаю, что этот мир не просто груб, а скотски груб. Я не ошибусь, если скажу, что за перегородкой из глины и щебня, если не за простой ширмой в той комнате лежат еще пара их детишек, какая-нибудь родня, братья-сестры. Что нелепо даже упоминать о гигиене после жаркого и тяжелого дня. И меньше всего я бы предположил, что все это результат большой и обоюдной любви. Скорей уж случайно задранной юбки…» «А бывает иначе? – неожиданно для самой себя спросила я. – Если, конечно, оставить в стороне божков и красные свечечки». После какой-то секундной паузы мы оба расхохотались. В подворотне заворчала собака, где-то с ругательствами захлопнулось окно. На стене мгновенье держался отблеск далекой грозы, ветер шевельнул занавеску. Я подавила стеснение, спросила, все же несколько запинаясь: «Феликс, а мы с тобой… были близки? Когда-то в прошлом?» Он шевельнулся, как оправляющая перья птица, вздохнул: «Мы всегда были близки. Ближе, чем можно представить… Порой мне казалось, что мы знаем друг друга лучше, чем сами себя. Конечно, бывало, что мы и ссорились, но никогда так, чтобы разочароваться или потерять доверие. Эта связь весьма крепка, наверное, это единственная вещь во всем мире, в которой я уверен безоговорочно. Ее не может разорвать даже время, как ты видишь. А физическая близость… рождает много иллюзий, необоснованных предположений, нелогичных связей, она ничего не дает, ничего не скрепляет. Ничего не доказывает. Просто приятный дурман, который на какое-то время отключает голову, как вино или наркотик. Так разве к этому можно относиться серьезно? Ценно доверие, ценна доброта, но никак не возможность владеть чьим-то телом». «Но говорят, это приятно, – предположила я. – Что некоторые рискуют многим ради одной возможности…» «Кто-то говорил, кажется, недавно о ложных ценностях? – ехидно заметил он. – Я знал женщин, для которых вся жизнь была прелюдией к близости. Которые разворачивали тысячи шелковых сетей, влекли к себе тысячами изысканных способов, играли тысячи разнообразных ролей, маня, как диковинные птицы. И все ради момента, чтобы сказать – ах, я отдаю тебе все вот это, владей и распоряжайся. Ты просыпаешься наутро возле нее и видишь полные глаза ожидания чего-то сверхъестественного, планов на оставшиеся дни жизни, и хорошо, если так, а не полные укоров и реплик вроде „ах, это была моя минутная слабость, я так сожалею…“ – он тихо рассмеялся, невидимый в темноте. – Ты понимаешь, что кроме сетей и приманки, которую ты уже изведал, больше ничего нет. Через какое-то время эта потрепанная ромашка приедается, в ней не осталось ничего, кроме горькой голой серединки. И ты уходишь, страдая и испытывая угрызения совести, – патетично закончил он, на мгновенье вспышка далекой молнии осветила его тонкую фигуру. – А были такие, немногие, со вкусом терпким и пряным, как дорогое редкое вино. Которые были как роза или ирис, завернуты в лепестки своего мира так плотно, что до них нельзя было добраться, их суть ускользала, когда ты верил, что обладал ею. Ты закапываешься в этот душистый цветочный ворох, – с чувством и нежностью говорил он потемневшим крышам, – ты ищешь все глубже, но так и не познаешь ее до конца. Она может быть в твоих руках податлива и неприкрыта, как младенец, но не она принадлежит тебе, а ты ей. Душу такой вкусить невозможно…» И он покачал головой будто в подтверждение своих слов. Снова ослепительно полыхнуло, уже ближе, заиграло, заметалось на стенах вереницей всполохов, резким, угрожающим светом. «А как же любовь? – спросила я. – Ты в нее веришь? Встречал?» «А ты?» – легкая ирония из темноты. «Нет, не верю, – мотнула головой я. – Поэтому спрашиваю у тебя. Может, ты когда-то видел или знал». «Мир несовершенен, а от любви требуют совершенства, – неохотно заговорил Аэринея. – Точно так же, как со счастьем. Или с Раем и адом. Каждому свое – одним довольно пылких взглядов и горячих ночей, другим довольно привязанности и терпимости, третьим нужно попасть душой в душу. Любовь – самое размытое и размазанное слово, то ее притягивают за уши, обещая каждому в жизни, то возносят в идеалы как недоступное и единицам чувство. Потрепанная, затасканная любовь, в чье имя совершались самые глупые и самые благородные поступки, оправдываясь которой совершали самые жестокие и чудовищные преступления… Просто слово, за которым скопилось столько имен и значений, что оно стало пустым звуком. Все ее ищут, подразумевая каждый свое, и не довольствуются малым, ища совершенства». «Некоторые полагают, – пошутила я, – что любовь рождается из близости. Или наоборот». «Некоторые полагают, – передразнил он мой тон, – что мыши родятся из грязного белья, а дети – от поцелуев». Мы снова рассмеялись. «От всего на свете устаешь со временем, – пояснил Аэринея. – От доказательств любви, долга, от достижений каких-либо целей, ведь в конечном счете от человеческой жизни практически ничего не остается, исчезают недолговечные плоды его рук, уходят те, ради кого совершались поступки, услуги, долги. Устаешь от ролей, которые играешь. Остаешься в пустоте, в которой хочется одного – понимания. Сочувствия. Оба этих чувства – не пустой звук, они не рождаются из поддакивания или примерки на себя жизненных позиций. И ни в коем случае не из отождествления себя с другим, как того приписывают любви. Я знаю, что ты меня понимаешь, Минолли».

Ожидание грозы усиливалось, возрастало какое-то электризующее напряжение. Далеко беззвучно играли молнии, над горизонтом клубились облака тяжелым темным покрывалом, заглушая ровное сияние усыпанного звездами неба. Начинало робко, едва слышно светать, все звуки погасли, угомонилась даже собака, запертая где-то в одиночестве и монотонно, бессмысленно и безнадежно лаявшая где-то в соседнем квартале. Несмотря на то, что пылкие соседи давно угомонились, легкое покалывающее волнение не оставляло меня. Поэтому я вздрогнула, когда Аэринея вдруг, спустившись с окна, коснулся моего плеча, мягко, ненавязчиво, но у меня онемели и размякли подколенки. Ласково погладил: «Пожалуй, пора. Доброй ночи, Минолли». «Не уходи, останься,» – невольно прошептала я и обняла его. Его кожа была такой прохладной, гладкой, волосы пахли чем-то очень знакомым. «Не надо. Ты пожалеешь,» – мягко ответил он, не пытаясь, однако, разжать мои руки. Не могу не признаться, что он действовал на меня едва ли не магически. Но страха не было, не было ни стыда, ни неловкости, голова моя была ясной. Помню, как засмеялась: «Я обещаю, что ты не увидишь моих полных укора глаз. Потому что я отвернусь к тебе спиной».

Гроза-таки прошла стороной, близилось утро. Комната была по-прежнему сумеречной, прохладно-голубоватой, но тени в углах уже посветлели, а сам воздух принял хрустальную ясность в ожидании рассвета и сопровождающего его искристого сияния и дымки. В распахнутые окна свободно лился ветер, чуткий, свежий, пахнущий росой и притихшим морем. Меня переполняла сонная истомленная нега, какое-то ленивое блаженство, растворившееся в каждой капельке тела. Но при этом внутри я чувствовала столько силы и света, сколько мне никогда не приносили ни радость от успехов, ни даже друзья. Все во мне трепетало и пело. Аэринея дремал подле меня, рассыпав каштановые волосы по подушке, отвязавшийся амулет с птичьими перьями завалился между складками простыней. Нет, никаких укоров или смущения у меня не было, только источавшееся из меня умиротворение, невыразимая благодарность к нему и приязнь. Какой-то последний барьер был сломлен, страха перед ним у меня уже не было, по крайней мере так мне казалось, пока он спал и его кошачьи глаза не пронизывали меня вдоль и поперек. С каждой минутой становилось все светлее, сквозь полудрему я любовалась Аэринея, его смуглой кожей, крепким жилистым телом, тонкими лодыжками и запястьями, как у древних статуй. На светлом узоре покрывала появилось легкое свечение, затем матово замерцали столбики кровати, все окуталось светом. Впрочем, я уснула раньше, чем солнце прочертило полосы по постели и накрыло нас теплым золотистым сиянием. Уснула, держа в уме одну мысль: «Ты все-таки был не вполне прав. Может быть, что Рай вовсе и не нужен со своим непознаваемым счастьем. Достаточно предвкушения и послевкусия, ведь счастье похоже на сон – мы не чувствуем что спим, когда спим, так же, как не чувствуем, что счастливы тогда, когда счастливы. И лишь ложась в постель после тяжелого дня, или же просыпаясь с удовольствием, мы понимаем, как сладко выспались и что это – настоящее счастье».

Вчера, собирая вещи, я думала, что не смогу уснуть, так сильно волновалась. Мысли лезли в голову, рисовались какие-то рубежи и планы, я не находила себе места. Тем удивительнее, что спала я как младенец, проснулась ужасно поздно. Долго нежилась и думала, глядя в потолок.

Мне будет не хватать этого дома, этих вещей, к которым я привыкла. Здесь есть что-то удивительное, привязывающее к себе, какое-то необыкновенное чувство уюта и законченности. Может быть потому, что все, кто жил здесь, умели любить? Любить и себя, и других, и этот дом в том числе. Я буду вспоминать эту тихую улицу, и мягкий полумрак вечера, и яркое сияние утра, кухню, где я впервые творила для кого-то, гостиную, где было так хорошо и вдвоем и с друзьями. Эту постель, к виду полога которой и к золотистым солнечным полосам на одеялах я привыкла, и где я проснулась женщиной, любимой и любящей. Все это я буду вспоминать, но никогда не забуду, потому что именно здесь я узнала вкус свободы, избавилась от последних предрассудков и старых ветхих знаний. И теперь я готова отправиться к новой жизни, не боясь ни беспомощности, ни ответственности, ни нерешенности в себе.

Я с удовольствием прибиралась все утро, прощаясь и благодаря старый дом. И постепенно первоначальная грусть исчезла, уступив место волнительному ожиданию. Сейчас я пишу и не могу не думать о том, что уже сегодня мы покинем Эос, и уже к завтрашнему вечеру, скорее всего, я увижу селестийский берег. Мне не терпится увидеть все то, о чем столько рассказывал мне Феликс – его виллу на берегу, рыбацкую деревушку, апельсинные и грушевые сады на холмах. Все то, что дорого ему, все то, что связано с тем далеким детством на заре времен. Может быть, увидев своими глазами и развалины старинного особняка, где родились мы с Феликсом, и древний город, где было у нас столько встреч, и книги, и вещи, и многое-многое еще, я действительно вспомню больше. Хотя нужно ли это? Я знаю, я вполне стала той, кого он знал. И знаю, что я узнала его так, как должна была бы. Расстаться с ним я уже не смогу, то, что связало нас здесь, в этом доме с миндальной улицы, оно сильнее всех слов и понятий. Я предвкушаю уже, как после своих обязанностей на ферме буду встречаться с ним в поле, у того дорожного камня, где когда-то давно расстались и где ждали друг друга потом долгие века. Я хочу узнать все, узнать больше, хочу давить виноград и попробовать того особенного селестийского пива. Хочу обойти весь край, и чтобы он показал мне то место, где стояло дерево, где было мое жилище. И могилы старых друзей, и друзей новых. Я хочу жить, хочу скорее отправиться туда, я никогда не хотела так многого и не чувствовала в себе сил совершить задуманное.

Я сижу у окна, смотрю на маленькую площадь. Завтра все повторится, и тот ослик будет так же стоять у корявого дерева, но я его уже не увижу. Я буду на полпути к своему будущему, к будущему, о котором я не смела мечтать и которого у меня должно было не быть. Когда-нибудь я все же вернусь сюда. Ведь Феликс прав – люди смертны, неприязнь недолговечна, и есть вещи сильнее и прочнее их. Скорее бы он пришел. Утром я не застала его, а так хотела бы еще посмотреть ему в глаза, прочитать все то, о чем мы говорили столько раз. Мне его уже не хватает. Сколько раз я за домашними делами ловлю себя на мыслях о том, что хочу сделать что-то для него. Что мысленно спрашиваю, о чем он думает сейчас, что делает? Просила летящих над городом птиц донести до него мою к нему нежность. Сказать, как много он стал для меня значить, что он прочно вошел в ту нишу, что была оставлена ему в моей жизни. Что я ему благодарна, что он мне нужен и я рада тому, что научилась от него ценить многие самые простые вещи. Ведь это уже так много для меня, потерявшей все на свете, включая и себя самое.