Дом с золотыми ставнями
Шрифт:
Как только стало ясно, что сын поправляется, стали решать: что делать дальше.
– Убираться отсюда к чертям собачьим, – сказал муж. – Ты знаешь, ради чего я терпел. Но если детям здесь небезопасно – для чего нам тут оставаться?
– Уезжать не миновать, – отвечала я. – Да ведь Идаха сожрут вместе с семейством. Сожрут, Идах?
Идах почесывался:
– Как-нибудь, может, и поперхнутся.
– Прошлый раз не поперхнулись.
– Знаешь что? – встопорщился вдруг дядя. – Вам тут все равно не жить. Но бежать как побитым собакам нам – нам! – хуже смерти. Мы не боялись белых и дрались с ними на их земле.
– Оставь это, – оборвала я его. – Веселее, негры, мы еще покажем зубы!
Над этим я думала все дни, пока Пипо лежал больной. У нас имелись оружие, смекалка и опыт войны – на них я полагалась больше, чем на колдовство. Но с чего начать? Что бы сделать такое, чтобы у жирного борова Шойинки не прошла тошнота до конца жизни?
За этими раздумьями меня застал брат, явившийся к нам в они ночью, один, незаметно – самолично рассказать городские новости.
Еще двоих огбони побили на улице, сорвав маски; главы совета в бешенстве и страхе. Предлагали снова послать против нас отряд, но боле не согласился. Много ждут от суда, на который должны будут явиться и сын, и отец. Предлагали обоих осудить на казнь – принести в жертву в святилище Ифе, но боле слышать не хочет.
Он принял за чистую монету все, что я говорила его войску с галереи. Сейчас спорят о том, что сделать с нами, захватив в месте, где сопротивление бесполезно: продать в рабство фульве или заковать в цепи и отвести в столицу, где нас осудил бы сам алафин. А чтобы справиться с нашим чародейством, понабрали колдунов со всей округи. Тому, кто сумеет навести на нас порчу и обессилить, обещаны два мешка каури – царская награда.
– В самом лучшем случае за святотатство ваша семья должна быть изгнана из города, а имущество отойти в городскую казну.
– Ахай! А если мы не придем на суд?
Брат замялся. Говорил он с неохотой:
– Тогда на весь наш род наложат алу.
Алу – это нечто вроде отлучения. На человека, семью или род не распространяются ни законы, ни обычаи. Их имущество можно безнаказанно грабить, их самих – убивать или продавать в рабство, схватив хоть среди площади. С ними не ведут торговых дел, Даже если кто-то пытается просто заговорить с отверженными – на нарушителя накладывается штраф. Алу означала гибель.
– Надо полагать, Шойинки полагается на нашу преданность роду больше, чем на колдунов?
Брат кивнул.
– Значит, мы из любви к нашему роду должны дать себя связать и продать, он бы на этом нагрел руки?
– Так он и думает. Он говорил: "Каждого человека бережет его чи; но чтобы одна колдунья, пусть самая великая, могла уберечь тысячу человек своего рода – такого не слыхано нигде!" Тут у меня и затренькали колокольчики в голове. Я уж знала: когда долго о чем-то думаешь, решение всегда приходит неожиданно.
– Мы уедем, – сказала я. – Мы, конечно, не будем больше тут жить. Белые люди приезжали дважды и оба раза звали нас к себе. Но ведь, по старинному обычаю, имущество члена рода принадлежит его роду, а не чужому рабу?
Аганве насторожился. Я не могу обидеть брата, сказав,
– Каждый сам наживает свое добро. Если нет наследников, конечно, все достается роду.
Я не стала ходить вокруг и около:
– Если ты хочешь, чтобы беды миновали род, и роду досталось все наше добро – помоги нам.
Брат подумал, поскреб макушку и спросил:
– Что я должен делать?
Я объяснила. Он за голову взялся:
– Сестра моя, ты потеряла ум! Это немыслимо! Почему бы вам просто не убить его?
Идах хохотал и пританцовывал, забыв степенность, и похлопывал племянника по плечу:
– Это по-нашему! Сынок, знаешь, сколько мы проделали таких штучек? Да с белыми, а не с нашими придурками!
Факундо посмеивался, словно помолодев лет на десять:
– Не беспокойся, брат: все сойдет с рук, если с нами твоя сестра, унгана Кассандра! Только делай, что просят – тебя не о многом просят.
– Ахай! – сказал Аганве. – Будь по-вашему, хотя это значит осыпать себя горящими углями.
Отец вызвался помочь сам.
Все было продумано и рассчитано. Наш дом пропах к этому времени пороховой гарью, а одежда испорчена каплями воска. Проделка требовала хорошей подготовки – мы затеяли выкрасть боле из его дворца. С исчезновением Шойинки исчезнут все возможные напасти для моего рода. Можно было бы, конечно, просто его застрелить.
Но мы намеревались прихватить его с собой к морю, чтобы гордый правитель сполна хлебнул из рабской чаши, которую приготовил для стольких соплеменников.
Мы досконально изучили расположение внутренних покоев дворца и распорядок дня правителя – их хорошо знал Аганве. Дворец представлял собой целую усадьбу, обнесенную глиняной стеной. Внутри неправильного овала – треть мили в длину и четверть мили в ширину – располагалось обширное хозяйство: конюшни, амбары, хранилища, храм, огромный приемный зал. Там имелось два внутренних дворика: один для жен с их прислугой, другой для самого боле и его челяди. А снаружи кольцом вокруг глиняной стены располагались жилища городского войска: в них обитали солдаты с семьями.
Вся трудность состояла именно в том, чтобы проникнуть во дворец и выйти оттуда, не попавшись никому на глаза в таком многолюдстве. Мы были готовы и к драке. Но, конечно, она была нам ни к чему.
Чтобы обойтись без шума, следовало использовать беспроигрышную карту: суеверие моих земляков. Они смертельно боялись умале – злых духов – и приписывали им все, что случалось в их жизни непонятного. А у нас имелось вдоволь всяких непонятных для них штучек.
Облегчало дело то, что во дворце не было собак. Бегало множество шавок, которых не стоило брать в расчет, но настоящих сторожевых собак не водилось, мне кажется, во всей Африке. Имейся у боле десяток-другой догов, неизвестно, чем могло бы кончиться дело, потому что доги злых духов не боятся.