Дом с золотыми ставнями
Шрифт:
Я отвечала уклончиво: мол, на этом острове много мест, где можно спрятаться от дурного правосудия. Зачем ей подробности? Тем более подписать все документы на брата и его семью она согласилась сразу за символическую плату. "Мы обязаны тебе сохранением нашего состояния".
Привели брата – опухшего и обрюзгшего с перепоя, его жену – светлокожую и надменную, четверых его детей. Брат был очень похож на отца – не только внешностью, но и тем, что позволил жене взять верх в семье… Иданре обнимал меня со слезами, его супруга Флавия посматривала неприязненно. Хозяйка им объявила, что со следующей недели они свободны и переходят
На другой день состоялся визит в банк. Причем банковский клерк упорно не хотел меня пускать в хозяйский кабинет даже в сопровождении Мэшемов. Управляющий банком Фрэнк Добсон вызвал клерка в кабинет, потому что Санди на него пожаловался, и заставил просить у меня прощения – "если не хочешь вылететь с работы, Фред". Много что могут деньги! Размер моего счета заслуживал уважения, а компания "Мэшем и Мэшем" была едва ли не самым крупным клиентом крепкого, но не слишком большого банка.
Первоочередные дела были сделаны. Но что дальше? Филомено на третий день в Лондоне умирал с тоски – без простора, леса, лука и стрел, без привычной тяжести мачете у пояса. Факундо хандрил от безделья – это никуда не годилось. И задерживаться в доме Мэшемов на правах гостей не хотелось. Купить или снять дом и жить отдельно я при всех наших деньгах не решалась. В белой стране оставаться без покровительства белых было неразумно.
Эту проблему решил сэр Джонатан, предложив мне со всем семейством занять отдельный флигель в саду его дома в тихом лондонском переулке.
– Там не слишком просторно для двух семей, – сказал он, – зато сами себе хозяева. Вам там не придется видеться с моей супругой и невесткой, а если вы попадете за стол с моими дурами-дочками и их мужьями – господи, боже мой, что будет! Я прошу меня простить, я знаю, что ты умней любой из них. Но это Лондон, и здесь все живут не как хотят, а как полагается.
Я не обижалась – толку что! Лондон нам было не переделать. Мы с азартом взялись за обустройство маленького, необыкновенно уютного двухэтажного флигеля на задворках большого барского дома. Когда есть деньги, это занятие – одно удовольствие.
Потом к нам переехал брат с семьей – все говорят только по-английски! Старшему племяннику было лет пятнадцать, и остальные лесенкой года через два-три. Ну и, конечно, невестка, которую бесило, что распоряжается в доме не она. Флавия слишком гордилась своей светло-желтой кожей – будто это делало ее умнее! Брат, получив от меня внушение, стал добропорядочным трезвенником и получил работу в конюшне Мэшемов, куда мы поставили и своих двух лошадей, купленных вскоре после приезда. Лошади были радостью и отдохновением моего мужа, и нужны-то они были больше для того, чтобы он в нарядной куртке с галунами мог каждый день проминать по улицам роскошного арабского скакуна его любимой вороной масти.
Брат, по-моему, повеселел больше оттого, что я не позволяла Флавии его пилить и поставила на место не по уму заносчивую женщину. Ей пришлось заняться обслуживанием всей большой семьи. У меня нашлись другие дела.
Немедленно по возвращении я стала разыскивать старого друга, которому была обязана столь многим – конечно, речь о миссис Джексон. Она жила с семьей своего сына, небольшого чиновника, и продолжала ходить по урокам, хотя в ее возрасте это было уже не просто. Трудно давался хлеб в этом городе, семья Джексонов жила скромно. Поэтому к шумной радости от
Учеба составила суть нашей лондонской жизни. Я знала, что она дает и чего стоит, и не давала своим поблажки. Каждое утро Филомено запрягал в коляску с откидным верхом маленькую, изящную вороную кобылку и через половину огромного города ехал за старой учительницей. Салли-Энн Джексон была опытным и умелым педагогом, и к концу октября ее ученики могли с горем пополам объясниться в бакалейной лавочке.
А бойчее всех – Мари-Лус, бегавшая за карамельками в кондитерскую Вудли на другой конец квартала.
Обычно за покупками ходила я сама в сопровождении кого-нибудь из племянников. Я попросила учительницу, чтоб она заодно обучила их всех грамоте, – но им это давалось не легче, чем в свое время их отцу, и племянники были рады прогулке и конфетам куда больше, чем возможности учиться.
Смейтесь надо мною, но за учебу села и я! Я одолевала правила обращения с деньгами, коль скоро они появились. Финансы и бухгалтерия давались не с меньшим трудом, чем стрельба из лука, в которой мы упражнялись время от времени у задней стены конюшни. Факундо с лета схватывал то, что терпеливо растолковывал по вечерам Санди. У него была прирожденная торговая хватка – разве иначе он мог бы в двадцать два года вертеть делами большого хозяйства? Гром на двадцать лет раньше меня знал, что такое вексель, кредит и проценты.
Скука и хандра миновали: мы учились с азартом. Но тут начался сырой, дождливый, туманный ноябрь, – проклятие Лондона, и на нас свалилась беда. Факундо стал болеть.
Он никогда не любил сырости и слякоти, мой муж. Он подхватил ревматизм в болотах Сапаты, и лондонский смог дал повод этому ревматизму разыграться вновь. Опухали стопы и колени, кисти рук сводило так, что в них не держались ни перо, ни ложка.
А что хуже всего, начинало колоть сердце.
Приходил доктор – спокойный, неразговорчивый доктор Гисли, прописал припарки, растирания, пилюли какие-то. То ли помогли лекарства, то ли то, что в декабре слякоть кончилась – начались морозы, выпал снег, – Гром поправился и рождество встретил на ногах. Сам правил шестерней на праздничном катании – необъятно громадный в просторной теплой одежде, шумел, свистел, веселился, купал в снегу детей и племянников закопал меня в сугроб под хохот всей улицы.
Передышка длилась долго – помню, как весело мы справляли день рождения, общий для всех, в феврале. Пришли Мэшемы, миссис Джексон, и даже леди Эмили почтила присутствием праздник с барабаном и флейтой. А потом в конце зимы грянули оттепели, и Факундо снова скрутило, да еще как. Он лежал пластом и почти умирал.
Снова приехал доктор, смотрел, хмурился и наконец сказал, отведя меня в сторону:
– Миссис, у вашего мужа железный организм. Он проживет сто лет… если будет жить в тех широтах, к которым приспособлен. Но лондонская сырость подточит его силы очень быстро, и дай бог, чтобы он не подцепил чахотки. Если не хотите остаться вдовой – перемените климат. Следующую зиму он может не пережить.