Дом с золотыми ставнями
Шрифт:
А Гром, расположившись с трубочкой, наблюдал, как Филомено задирает старшего брата. Он выхвалялся перед ним как мог и чем мог. Он убил увязавшуюся за лодкой акулу, попав ей в глаз из пистолета. Он с видом морского волка определял высоту солнца в полдень. Когда Сесилия расспрашивала, откуда у него столько шрамов, – о, Йемоо, с каким тоном он рассказывал ей обо всем! Словно такие битвы были его еженедельным упражнением. Он разговаривал, мешая фразы на трех языках – хотя чаще всего в нашей семье говорили по-испански. Он хозяином распоряжался на лодке во время пути, и волей-неволей мы подыгрывали
Энрике помалкивал.
По дороге домой Филомено, изображая усердного слугу, надуваясь, чтобы не рассмеяться, тащил за братом багаж. Но едва мы вошли в дом, бросил саквояж и дал братцу тычка под ребро:
– Ей-богу, этот парень мне нравится! Я его дразнил на все лады и ждал, когда он разозлится и скажет: "Зато я беленький!" Почему ты этого не сказал, э?
– Мало проку, – ответил Энрике, покраснев (видно, фраза не раз приходила на ум!) – все же я не белый. Мы жили по-разному, и каждый учился своему. Если ты думаешь, что я не могу научить тебя кое-чему, то ты ошибаешься, братец.
У Энрике было добротное, классическое образование, которое давало всем воспитанникам семья Вальдес. Из них выходило немало приказчиков, управляющих, чиновников небольшого ранга. Вальдесов с охотой брали везде, потому что эта фамилия была как бы маркой образованности и строгого воспитания; и даже цветной паренек, вышедший с попечения этой семьи, имел право именовать себя доном таким то: "Я не мулат, я Вальдес!" Лет семьдесят-восемьдесят назад это значило немало, поверьте.
Дальше было много хлопот. В таможенной конторе отметили документы вновь прибывших и занялись приготовлениями к свадьбе – с нею медлить было нельзя.
Нашли сговорчивого попа в католической церкви и обвенчали молодых на третий день по прибытии на Ямайку. Свадьба была скромной, за шафера сошел сам Санди.
Новобрачные были очень молоды и очень красивы. На лице жениха читалась отчаянная решимость. Невеста была просто счастлива.
За свадебным столом собрались все только свои, начиная от гувернантки и кончая стариком Пепе. Пили за здоровье молодых и все, что полагается в таких случаях.
Уже за полночь, когда пир закончился и молодых проводили в спальню, мы вышли в патио вчетвером: Санди, Филомено, Факундо и я. Санди сказал:
– Это в романах все кончается на свадьбе. В жизни со свадьбы все только начинается. Вы не боитесь, что с этим парнем у вас будут сложности?
– Да он не занозистый, – ответил Филомено, – с ним ладить можно.
Я была согласна с сыном. Я предчувствовала неприятности скорее из-за того, что он женился на дочери дона Федерико. Но разве девочка не стоила того, чтобы защищать ее?
– Она чем-то похожа на тебя, – сказал Факундо, – если что-то решено, значит, сделано. Кажется, мальчику повезло больше, чем ей. Нет, я не спорю: он славный малый и неглуп. Но приютское воспитание дает все, кроме мужества. А мужчина должен быть мужчиной. Сложности из-за дона Федерико? Это даже хорошо. Пусть жизнь его прижмет… а вот тогда-то посмотрим, для вида у него штаны или нет.
Я сама боялась, как бы в характере сына не выплыли приметы его отца, из которой
Но мы сочли его достойным доверия и не ошиблись. Решено было посвятить и его, и молодую супругу во все наши дела без утайки. Все равно того, что они знали о нас, с лихвой хватило бы для веревки. Не могли же нас, в самом деле, повесить больше одного раза!
На другое утро собрался семейный совет.
– Ты хотел знать, кто мы такие, сынок?
Одно дело – слышать что-то краем уха, а другое – узнать все доподлинно. У Сесилии разгорелись глаза, и она, казалось, сама была готова ринуться с места в бой. Но Энрике тяжело опустил взгляд на сцепленные руки и не проронил ни слова – а рассказ длился долго и звучал порой жестоко.
– И все это о нас, – подвел черту Факундо. – Что ты теперь о нас скажешь, сынок?
– Что есть, то есть; – промолвил Энрике. – Каковы бы вы ни были – все равно уже нас черт одной веревочкой связал.
Меня бы такой ответ устроил, – он свидетельствовал о сдержанности и рассудительности, хотя и был не совсем точен. Он не был замешан ни в одном из наших дел, кроме похищения девочки. Но Сесилия, зардевшись, вскричала едва не со слезами:
– Энрике, как ты можешь так говорить? Я горжусь, что с тобой вместе принадлежу к их семье! Э, что смешного в том, что я сказала?
– Это не смешно, дочка, – ответил Гром, положив ей на плечо ручищу, – это просто ты сказала – прости меня – глупость. Ты славное дитя, но ты еще не понимаешь, что почем.
– Ее поразила ваша биография, – пояснил Энрике. – Она особа очень романтичная – воспитана так. Никто из ее знакомых не может похвастать ничем необыкновенным или героическим, и сам я тоже. Единственное необыкновенное событие в жизни у меня было, когда я два часа просидел в одном шкафу с попом.
Ох! Этой историей более полувека смешит друг друга вся Куба. Ее переиначивали и так и эдак; и никто не знает, что ее истинным героем был мой сын Энрике Вальдес, имевший тогда двенадцать лет от роду. …Приют, в котором он жил, получал, конечно, довольствие от семьи Вальдес. Но при этом монашки держали собственное порядочное хозяйство, в том числе большой птичий двор. И вот, когда у одной из сестер случилась какая-то нужда в деньгах – и на божьих людей бывает проруха – та поймала жирную, раскормленную курицу, подозвала мальчишку побойчее, вручила ему птицу и сказала:
– Пойди, сын мой, и продай ее за четыре реала.
Но Энрике сначала не везло. Он бегал, бегал с этой курицей по улице и не находил на нее покупателя. Наконец мальчишка обратился к хорошо одетому господину:
– Сеньор, купите курицу!
– Мальчик, мне не нужна курица.
– Всего четыре реала!
– Мальчик, я не буду ее покупать.
Сеньор, посмотрите, какая жирная!
– Отстань, мальчик, мне она ни к чему.
И сеньор постучал в двери какого-то маленького домика.
Энрике еще побегал туда-сюда и вдруг снова оказался перед дверью того самого домика. Наудачу он постучал: "Сеньору не нужна курица, а может быть, нужна хозяйке?" Отворила женщина.