Дом тихой смерти (сборник)
Шрифт:
В гостиной продолжали играть в шахматы. Во имя чего шла игра, и кто в ней участвовал? Внимательно наблюдая за ходом турнира, Бакс сделал несколько важных выводов. Олаф и доктор наверняка не участвовали в большой игре, ибо слишком плохо играли. Это первый вывод. Второй: никаких шансов на победу не осталось ни у Боровского, ни у Вольфа Свенсона, ни у его брата — они все проиграли по две партии, а владелец пансионата потерял вдобавок пол-очка, сделав ничью, с художником. У последнего еще оставались шансы на победу, но для этого ему нужно было выиграть у норвежца и журналиста.
Да, шахматы — это борьба. Прежде всего борьба нервов. Огромную роль в ней играет душевная, психическая стойкость, нередко она становится решающим фактором. Все остальное, как в настоящей битве: стратегия, выбор наилучших вариантов, гибкая тактика, замена некоторых избранных, вариантов на лучшие в зависимости от развития ситуации на доске, борьба за лучшие позиции и за фигуры противника, стремление предвидеть ходы противника, умение рассчитать свою игру на пять, шесть и даже семь ходов вперед. Шахматист должен обладать памятью компьютера, реакцией фехтовальщика, решительностью и смелостью альпиниста.
Норвежец нахмурил брови, закусил губу, время от времени нервно поглаживаю бородку. После каждого хода противника он целиком погружался в анализ ситуации на доске и вообще не замечал ничего вокруг, был сдержан и сосредоточен.
Совсем по-другому вел себя художник. Он вертелся, ерзал на месте, потирал руки после удачного хода или ударял по столу после неудачного. Сделав ход — а каждый раз он подчеркивал его, со стуком ставя фигуру, — он улыбался и победно оглядывал присутствующих, как бы ища у них подтверждения правильности сделанного им хода. Поведение художника во время игры могло раздражать его партнеров, и похоже, так и обстояло дело с норвежцем. Ковалик играл белыми. Он выбрал атакующий стиль игры, и при его тактических импровизациях это могло принести успех. Но художник просчитался.
В середине партии адвокату из Осло удалось выровнять игру, потом белые потеряли пешку, а вместе с ней и позиционное равенство. А потом стало ясно, что после окончания партии Ковалику не ходить в ореоле победителя. Эту партию Нильсон провел не блестяще, но проявил выдержку, последовательность, до конца использовал минимальное преимущество, и когда на доске белый король остался с одной пешкой, а черный — с двумя, он улыбнулся первый раз и поднял голову.
— Сдаюсь! — сказал художник и протянул норвежцу руку. При этом он не смог скрыть разочарования. — Не вышло.
— Вы были трудным противником, — произнес банальную утешительную фразу адвокат, и его слова вызвали на нервном лице художника болезненную гримасу. Он отдавал себе отчет, что турнир для него проигран. Ковалик встал и обратился к журналисту:
— Завтра мы сражаемся с вами, так предупреждаю, я буду драться как лев, терять мне нечего! Хвачу рюмочку и разделаю вас под орех!
Милевскому, как видно, изменило его обычное благодушие, он не поддержал шутливого
— Оставьте немного сил на послезавтра, ведь вам еще играть с Олафом!
Угроз художника он не воспринял всерьез, и для этого у него были основания. Играя с ним на следующий день белыми (судьба была милостива к журналисту, ему досталось по жребию играть белыми), он мощно атаковал и без труда выиграл у Ковалика. Художник был безутешен.
— Если бы я играл белыми, — не переставая, повторял он жалобным голосом, так что в конце концов Милевский вспылил и предложил ему сыграть еще одну партию, естественно, уже вне конкурса. На двадцать третьем ходу Ковалик получил классический мат, и этим закончились его шахматные перипетии.
— Вы обошлись слишком сурово с беднягой, — заметил детектив, поздравляя Милевского с победой.
— Жалость и спорт несовместимы, — возразил журналист. — Так же, впрочем, как и легкомыслие, недооценка противника. Боровский явно недооценил пана Ковалика и в результате потерял пол-очка, норвежец проявил излишнюю осторожность, как будто заранее настроился на ничью, и из-за этого чуть было не проиграл. С такими импровизаторами, как наш художник, я сражаюсь их же оружием — импровизирую и нападаю!
— Вам осталось сыграть партию с норвежцем. Его проигрыш не вызывает сомнений.
— Ничего подобного! Он прекрасно знает теорию и в нормальных условиях, то есть в матче, состоящем из двух партий, сделал бы с художником то же самое, что и я. Когда же играется лишь одна партия, ее итог трудно предвидеть, может победить и профан. В прошлогоднем турнире я победил его лишь на сорок седьмом ходу, после тяжкой борьбы. Я боюсь предстоящей игры.
Вечером Баксу опять позвонил деятельный поручик Вятер.
— Получены новые сведения. Во-первых, относительно закуски. Припертая к стенке буфетчица призналась: доктор купил студень из свиных ножек и треску по-гречески.
— К рябиновке-то? И что вы, поручик, думаете об этом?
— Подозрительно.
И я так думаю. А кто припирал буфетчицу к стенке?
— Лично я.
Не покупал ли он еще чего-нибудь? Печенье? Торт?
— Нет. Может, у них было…
— Ну а во-вторых?
— Я просмотрел вещи убитой Марии Решель, которые мы тогда опечатали, и обнаружил ее записную книжку. Может, она вас заинтересует?
— Что?!
— Записная книжка Марии Решель, ну, всякие там записи, так вот, я подумал…
— Черт возьми! И вы только теперь об этом сообщаете?
— Я как раз подумал…
— Немедленно привезите ее сюда, жду вас на улице!
Это был блокнот-календарь в черной дерматиновой обложке, заполненный записями самого различного характера. Записи велись около двух лет, видно, Мария Решель привыкла к этому блокноту и не хотела его менять на новый.
Детектив принялся листать страницу за страницей, внимательно читая записи. Столбики с перечислениями продуктов и промтоваров, ряды цифр, подсчеты сумм, номера телефонов. И наконец, на последних страницах календаря записи — короткие, лаконичные, но заставляющие задуматься.