Дом Весталок
Шрифт:
– Сосед! Гражданин!
Тихий, будто сдавленный голос доносился справа. Я обернулся. Поверх стены выглядывала лысая шишковатая голова. На меня уставились тёмные, глубоко посаженые глаза.
– Да, ты! Это ведь тебя зовут Гордиан?
– Да, это я.
– А ещё тебя называют Сыщиком, верно?
– Верно.
– Ты умеешь распутывать тайны. Находить разгадки.
– Да, иногда мне это удаётся.
– Помоги мне!
– Может, я сумею помочь тебе. Но не сейчас. Мой друг зовёт меня.
– Это не займёт много времени.
– Но стоять на улице
– Тогда зайди в дом. Я сейчас открою тебе.
– Сейчас мне некогда. Может, завтра я смогу…
– Завтра будет поздно! Они придут за мной сегодня ночью, я знаю. Может, даже раньше. Смотри, собираются тучи. Если солнце скроется, они могут явиться сюда даже днём…
– Они? О ком ты говоришь, гражданин?
– Лемуры, - произнёс он чуть слышно, глядя на меня широко раскрытыми глазами.
При звуках этого слова стоящий рядом со мной раб совсем съёжился под своим плащом. Я сам ощутил внезапный озноб и зябко повёл плечами, пытаясь уверить себя, что всему виной внезапный порыв холодного осеннего ветра.
– Да, лемуры! – повторил мой сосед. – Мертвые, не нашедшие покоя!
Ветер шевелил сухие листья у моих ног. Лёгкое облачко набежало на солнце, приглушив его полуденный свет.
– Да, лемуры, - глядя в одну точку, бормотал хозяин. – Холодные. Безжалостные. Острые, как осколки костей. Мёртвые, но не покинувшие этот мир. Не нашедшие покоя. Голод терзает их, и утолить его они могут лишь безумием живых.
С трудом оторвав взгляд от глубоко посаженных глаз, я сделал рабу знак двигаться дальше.
– Я должен идти. Меня ждут.
– Сосед, ты не можешь бросить меня в беде! Я был солдатом Суллы! Я сражался за Республику! Меня ранили – ты увидишь, если зайдёшь. Моя нога никуда не годится; без палки я шагу ступить не могу. А ты молод и здоров; и ты римский гражданин. Неужели в тебе не найдётся хоть капли уважения к старому солдату!
– Я имею дело с живыми, а не с мёртвыми.
– Тебе не придётся ничего делать даром. Я могу заплатить. Сулла раздал своим солдатам земли в Этрурии. Я продал свою землю – фермер из меня никудышный; так что деньги у меня есть. Я хорошо заплачу тебе, только помоги!
– Но чем же я могу тебе помочь? Если тебя преследуют лемуры, тебе нужно обратиться к жрецу. К авгуру.
– Думаешь, я не обращался? Каждый год в лемурии[25] я исполняю все обряды, чтобы отпугнуть призраков. Я бросаю через плечо чёрные бобы и девять раз повторяю заклинание, как положено. Наверно, это помогает; на всю весну и лето они оставляют меня в покое. Но каждую осень с началом листопада они возвращаются. Они приходят, чтобы свести меня с ума!
– Гражданин, мне некогда…
– Они насылают на меня чары!
– Я должен…
– Прошу тебя, - прошептал он. – Когда-то я ничего не боялся. Я храбро сражался за Суллу, за Рим. Я убивал без счёта. Я шёл по долинам, превратившимся в реки крови, и по равнинам, превратившимся в моря крови, шёл по колено в крови и не знал страха ни перед кем и ни перед чем. А теперь… - На лице его выразилось такое отвращение к самому себе, что я отвёл взгляд. – Помоги мне, – повторил он
– Потом. Когда вернусь.
Он жалко улыбнулся, как приговорённый, которому объявили, что казнь его отложена.
– Да, потом… Когда вернёшься.
Я зашагал дальше вниз.
Фасад дома, к которому подвёл меня раб, был вполне обычным и мало чем отличался от остальных домов на Палатине. Так уж повелось, что в самой фешенебельной части нашего города простота и безыскусность считаются признаком истинного аристократизма. Единственной примечательной деталью, не считая двух колонн в форме кариатид, был похоронный венок из ветвей кипариса и ели над входной дверью.
Короткий коридор, где с обеих стен смотрели восковые маски благородных предков, вёл в скромный атриум. Здесь на погребальных носилках слоновой кости лежал мертвец. Я подошёл, всматриваясь. На вид покойник был совсем ещё молодой человек, моложе тридцати. На лице, при жизни наверняка ничем не примечательном, застыло выражение непередаваемого ужаса. Обычно погребальные служители искусно убирают с лица покойников следы страданий, разглаживают лбы, разжимают сведённые челюсти. Но это лицо застыло так, что никакому служителю не удалось придать ему выражение безмятежности. Не боль и не страдание читались на нём, а лишь смертельный ужас.
– Он упал и разбился насмерть, - услышал я за спиной и обернулся на знакомый голос.
С Луцием Клавдием я познакомился этой весной, когда он обратился ко мне за разъяснением одного довольно странного обстоятельства, с которым столкнулся по чистой случайности. Так уж вышло, что мы подружились. Теперь он стоял передо мной всё такой же – невысокий, пышущий здоровьем, добродушный, круглолицый и румяный даже в сумрачном свете атриума.
– Тит, - сказал Луций, после того, как мы поздоровались, и кивнул на покойника. – Владелец этого дома. По крайней мере, последние два года дом принадлежал ему.
– Говоришь, он упал?
– Да. С балкона. Балкон выходит на запад, идёт вдоль всей стены. Там склон уходит вниз и получается довольно высоко. Три ночи назад Тит упал оттуда и сломал спину.
– Он был уже мёртв, когда его нашли?
– Нет. Он промучился всю ночь и весь день. Умер только к вечеру. Говорил странные вещи. Конечно, он бредил, стонал всё время, хотя лекарь и давал ему какое-то зелье, чтобы облегчить боль. – Луций беспокойно переступил с ноги на ногу, смущённо почесал рыжую с заметной проседью макушку и вдруг выпалил. – Гордиан, тебе случалось когда-нибудь сталкиваться с лемурами?
Должно быть, при этих словах моё лицо изменилось, потому что он поспешно добавил.
– Я сказал что-то не то?
– Нет, не в этом дело. Просто ты сегодня уже второй, кто спрашивает меня о лемурах. Как раз когда я шёл сюда, какой-то человек – он живёт в соседнем со мной доме… ну да ладно, это к делу не относится. Можно подумать, лемуры сегодня ополчились на Рим. Сейчас же не май месяц, в конце концов. Правда, время уж больно унылое. Холод, ветер этот до костей. Вообще-то мой отец говаривал, что недоброе всегда чудится от несварения желудка.