Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)
Шрифт:
— Странный вы, право, человкъ, отвчалъ Санчо, ну предположите, что заяцъ этотъ Дульцинея Тобозская, а гончіе — злые волшебники, превратившіе ее въ крестьянку; она бжитъ, я ее ловлю, передаю вашей милости; вы держите, ласкаете ее въ вашихъ рукахъ, что-жъ тутъ худаго, что за дурной это гнвъ?
Въ эту минуту спорившіе мальчуганы подошли къ рыцарю и оруженосцу, и Санчо спросилъ ихъ, изъ-за чего они спорятъ? сказалось, что мальчуганъ, сказавшій — ты не увидишь ее никогда, взялъ у другаго клтку, и не хотлъ отдавать ее. Санчо досталъ изъ кармана мелкую монету, подалъ ее мальчику за клтку, и передавая клтку Донъ-Кихоту, сказалъ ему: «ну вотъ вамъ и вс ваши дурные знаки уничтожены, и какъ я ни глупъ, а все же скажу, что теперь намъ столько же дло до нихъ, какъ до прошлогоднихъ тучь. Слыхалъ я, кажись, отъ священника нашей деревни, что истинный христіанинъ не долженъ обращать вниманія на такія глупости, да и ваша милость, кажется, говорили мн это недавно,
Донъ-Кихотъ отдалъ подошедшимъ въ нему охотникамъ зайца и отправился дальше. Входя въ свою деревню онъ увидлъ священника и бакалавра Карраско, читавшихъ молитвы на маленькой лужайк. Замтивъ тутъ кстати, что Санчо поерылъ своего осла какъ попоной, поверхъ взваленнаго за него оружія, той самой, камлотовой туникой разрисованной пламенемъ, въ которой онъ ожидалъ, въ герцогскомъ замк, въ памятную для него ночь, воскресенія Альтизидоры, надлъ ослу на голову остроконечную шапку и словомъ нарядилъ его такъ, какъ никогда еще не былъ кажется наряженъ ни одинъ оселъ. Священникъ и бакалавръ въ ту же минуту узнали нашихъ искателей приключеній и кинулись въ нимъ съ распростертыми объятіями. Донъ-Кихотъ сошелъ съ коня и горячо обнялъ друзей своихъ, а между тмъ деревенскіе ребятишки — эти рысьи глазки, отъ которыхъ ничто не скроется — издали замтили уже остроконечную шапку осла и съ криками: «гола, гола, ге! глядите-ка на осла Санчо Пансо, разряженнаго лучше Минго ревульго и на коня Донъ-Кихота, успвшаго еще похудть», — выбжали на встрчу нашимъ искателямъ приключеній. Окруженные толпою мальчугановъ, сопровождаемые священникомъ и Карраско, вошли оруженосецъ и рыцарь въ свою деревню и направились къ дому Донъ-Кихота, гд ихъ ожидали ужъ на порог племянница и экономка, предувдомленныя о прибытіи господина ихъ; объ этомъ узнала и жена Санчо — Тереза Пансо, и таща за руку дочь свою, Саншэту, растрепанная, почти неодтая она выбжала на встрчу мужу. Но, увидвъ его одтымъ вовсе не по губернаторски, она воскликнула: «Господи! что это? да ты кажись вернулся, какъ собака, пшкомъ, съ распухшими ногами; негодяй ты, какъ я вижу, а не губернаторъ».
— Молчи, Тереза! сказалъ Санчо; въ частую не найти тамъ сала, гд есть за чемъ вшать его, отправимся-ка домой, такъ я теб чудеса разскажу. Я вернулся съ деньгами, и не уворованными, а добытыми своими трудами — это главное.
— Милый ты мой, такъ ты какъ денегъ принесъ, воскликнула обрадованная Тереза, и разв не все равно, какъ бы ты не досталъ ихъ, такъ или сякъ, этакъ или такъ, не ты первый, не ты послдній, всякій пріобртаетъ ихъ разно.
Саншета между тмъ кинулась на шею къ своему отцу и спросила его принесъ ли онъ ей какой-нибудь гостинецъ, говоря, что она ожидала его, какъ майскаго дождя; посл чего схвативъ одной рукой Санчо за его кожанный поясъ, тогда какъ съ другой стороны жена держала его за руку, и погнавши впередъ осла, это пріятное семейство отправилось домой, оставивъ Донъ-Кихота на рукахъ его племянницы и экономки, въ обществ священника и бакалавра.
Оставшись одинъ съ своими друзьями, Донъ-Кихотъ, не ожидая другаго случая, заперся съ ними въ кабинетъ и разсказалъ исторію своего пораженія, и принятое имъ обязательство не покидать въ теченіи года своей деревни, обязательство, которое онъ, какъ истый странствующій рыцарь, намренъ былъ свято выполнить; онъ объявилъ затмъ, что въ продолженіи этого года онъ намренъ вести пастушью жизнь, бродитъ въ уединеніи полей, свободно предаваясь такъ своимъ влюбленнымъ мечтамъ, и предложивъ священнику и Карраско раздлить съ нимъ удовольствія пасторальной жизни, если они не заняты какимъ-нибудь важнымъ дломъ и свободно располагаютъ временемъ. «Я куплю», сказалъ онъ, «стадо овецъ, достаточное для того, чтобы мы могли назваться пастухами; но главное уже сдлано, я пріискалъ имена, которыя подойдутъ къ вамъ какъ нельзя лучше».
— Какъ же вы назвали насъ? спросилъ священникъ.
— Самъ я, отвтилъ Донъ-Кихотъ, стану называться пастухомъ Кихотизосъ, вы, господинъ бакалавръ, пастухомъ Карраскономъ, отецъ священникъ — пастухомъ Куріамбро, а Санчо Пансо пастухомъ Пансино.
Услышавъ про это новое безумство Донъ-Кихота, два друга его упали съ высоты, но надясь вылечить его въ продолженіе года и страшась, чтобы онъ не ускользнулъ опять отъ нихъ и не возвратился бы къ своимъ рыцарскимъ странствованіямъ, священникъ и бакалавръ согласились съ нимъ вполн, осыпали похвалами его новый безумный замыселъ, увряли, что ничего умне не могъ онъ придумать и согласились раздлить съ нимъ его пасторальную жизнь.
— Мало того, добавилъ Карраско, я, какъ вамъ извстно, прославленный во всемъ мір поэтъ, и стану въ этихъ необитаемыхъ пустыняхъ, въ которыхъ предстоитъ вамъ бродить, слагать на каждомъ шагу пасторальные или героическіе стихи, или такіе, какіе взбредутъ мн на умъ. Всего важне, теперь, друзья мои, сказалъ онъ, чтобы пріискалъ каждый изъ насъ имя той пастушк, которую онъ намренъ воспвать въ своихъ псняхъ; нужно,
— Прекрасно! воскликнулъ Донъ-Кихотъ, но мн нтъ надобности пріискать себ воображаемую пастушку; — у меня есть несравненная Дульцинея Тобозская: — слава этихъ береговъ, краса, луговъ, чудо красоты, цвтъ изящества и ума, словомъ олицетворенное совершенство, предъ которой ничто сама гипербола.
— Ваша правда, сказалъ священникъ. Но всмъ остальнымъ нужно пріискивать себ пастушку, которая пришлась бы намъ если не по душ, то хоть попалась бы подъ руку.
— Если же ихъ не найдется, подхватилъ Самсонъ, тогда купимъ себ на рынк какую нибудь Фили, Амарилью, Діану, Флориду, Галатею, Белизарду, словомъ одну изъ этихъ дамъ, пріобртшихъ себ въ печати повсемстную извстность. Если моя дама, или врне моя пастушка зовется Анной, я стану воспвать ее подъ именемъ Анарды, Франсуазу назову Франсеніей, Луцію — Луциндой, и жизнь наша устроится на удивленіе; самъ Санчо Пансо, если онъ пристанетъ къ нашей компаніи, можетъ воспвать свою Терезу подъ именемъ Терезины.
Донъ-Кихотъ улыбнулся, а священникъ, осыпавъ еще разъ похвалами его прекрасное намреніе, еще разъ вызвался раздлять съ Донъ-Кихотомъ его пасторальную жизнь въ продолженіе всего времени, которое останется у него свободнымъ отъ его существенныхъ занятій.
Затмъ друзья простились съ Донъ-Кихотомъ, попросивъ его заботиться о своемъ здоровь и не жалть ничего, что можетъ быть полезнымъ для него.
Судьб угодно было, чтобы весь этотъ разговоръ услышали племянница и экономка, и по уход священника и бакалавра, он вошли въ комнату Донъ-Кихота.
— Дядя мой! что это значитъ, воскликнула племянница; въ то время, какъ мы думали, что вы вернулись домой, чтобы жить наконецъ вмст съ нами умно и спокойно, вы опять собираетесь отправляться въ какіе-то лабиринты, собираетесь сдлаться какимъ-то пастухомъ. Полноте вамъ, — ржаная солома слишкомъ тверда, не сдлать изъ нее свирли.
— И какъ станете жить вы въ пол въ лтніе жары и зимнія стужи, слушая вой волковъ, добавила экономка; это дло грубыхъ и сильныхъ людей, съ пеленокъ привыкшихъ къ такой жизни; ужъ если длаться пастухомъ, такъ лучше вамъ, право, оставаться странствующимъ рыцаремъ. Послушайтесь меня; я говорю вамъ не на втеръ, не оттого, что у меня чешется языкъ, а съ пятьюдесятью годами моими на плечахъ; послушайтесь меня: оставайтесь дома, занимайтесь хозяйствомъ, подавайте милостыню бднымъ и клянусь душой моей, все пойдетъ отлично у насъ.
— Хорошо, хорошо, дти мои, прервалъ Донъ-Кихотъ, я самъ знаю, что мн длать. Отведите меня теперь въ спальню, мн что-то нездоровится — и будьте уврены, что странствующимъ рыцаремъ и пастухомъ, я не перестану заботиться о васъ, и буду стараться, чтобы вы ни въ чемъ не нуждались.
Племянница и экономка уложили Донъ-Кихота въ постель, дали ему пость и позаботились о немъ, какъ лучше могли.
Глава LXXIV
Такъ какъ ничто въ этомъ мір не вчно, какъ все идетъ склоняясь отъ начала къ своему послднему концу, въ особенности же наша жизнь, и какъ Донъ-Кихотъ не пользовался отъ небесъ никакимъ преимуществомъ составлять исключеніе изъ общаго правила, поэтому наступилъ и его конецъ въ ту минуту, когда онъ меньше всего ожидалъ его. Въ слдствіе ли безвыходной грусти, въ которую повергла его послдняя неудача, по неисповдимой ли вол небесъ, но только онъ внезапно заболлъ томительной лихорадкой, продержавшей его въ постел шесть дней. Во все это время бакалавръ, священникъ и цирюльникъ навщали его по нскольку разъ въ день, а Санчо почти не отходилъ отъ его изголовья. Предполагая, что тяжелая мысль о претерпнномъ имъ пораженіи, и потерянная надежда разочаровать Дульцинею, произвели и поддерживали болзнь Донъ-Кихота, друзья больнаго старались всми силами утшить его. «Вставайте, вставайте,» говорилъ ему бакалавръ, «да начнемъ скоре нашу пастушескую жизнь; я ужъ ради этого случая и эклогу получше Саннозоровскихъ сочинилъ и купилъ у одного кинтанарскаго пастуха двухъ собакъ для нашихъ будущихъ стадъ». Все это не могло однако облегчить Донъ-Кихота. Позвали доктора, тотъ пощупалъ пульсъ, покачалъ головой и посовтовалъ друзьямъ больнаго позаботиться объ исцленіи души его, не надясь на исцленіе тла. Твердо и спокойно выслушалъ Донъ-Кихотъ свой смертный приговоръ; но Санчо, племянница и экономка зарыдали при этой всти такъ безнадежно, какъ будто больной лежалъ уже на стол. По словамъ доктора, тайная грусть сводила въ гробъ Донъ-Кихота. Желая отдохнуть, онъ попросилъ оставить его одного. Вс удалились и Донъ-Кихотъ проспалъ, какъ говорятъ, такъ долго и крпко, что племянница и экономка начали бояться, чтобы онъ не отошелъ въ этомъ сн. Онъ однако проснулся и пробудясь, громко воскликнулъ: «да будетъ благословенъ Богъ, озарившіи меня въ эту минуту своею благодатью. Безгранично его милосердіе и грхи наши не могутъ ни удалить, ни умалить его».